Мое частное бессмертие

…Иосиф Стайнбарг снимал особняк у m-me Резник.

Большеглазый, со сладкой улыбкой на лице подросток-денщик встречал меня на пороге.

И коротконогий, с тёмным лицом, бранештский молдаванин вощил полы тряпкой с жиром.

В одних байковых шароварах Стайнбарг улёгся на диван возле пианино.

Все позвонки на спине выступили.

Я запалила фитиль и… а-а-а!.. а накрыть шею полотенцем?!.

Упустила, идиотка!..

А-а-а!..

Застыла с пламенем на весу.

Пианино скалится по-лошадиному.

Услыхав мой вопль, подросток-денщик явился. Перехватил огонь.

Дальше – хуже.

1-я банка… 2-я банка… 3-я банка… 1-я банка отваливается… 1-я банка… 2-я банка отваливается… 2-я банка… 3-я банка отваливается… Банки не прилипают! Почему?..

Краем глаза я видела, что, постелив коврики на полы, молдаванин готовится уйти.

И подросток-денщик удалился по своим делам.

Тогда я с диким звоном сбросила все банки в сумку.

Унеслась, не попрощавшись.

45 минут спустя.

Посыльный от Иосифа Стайнбарга доставил мне конверт на дом.

Мама открыла и ахнула.

50 леев!

50!!! (Красная цена – 15.)

«Эх, если бы ему каждую неделю ставить банки!» – только и выдохнула она.

«А ведь он не болен! – дошло до меня. – Температура? Нет у него температуры!.. Оттого банки не прилипали!..»

10

В те же дни.

СССР. Ленинград. Хвола.

После 8-часовой испытательной смены Софийку приняли в ФЗО автотранспорта, прописали в комнату на ул. Ядвиги Самодумской.

Хволе отказали.

Она вернулась в Рабочий Посёлок-2 к Кушаковой.

Ноябрь, 1935, Ленинград.

Кушакова, бывшая перчаточница, жила тем, что брала к себе приезжую деревню на короткий срок. Отлавливала на перроне вокзала. Брала деньги вперёд. Обещала работу: клеить шпульки для завивки волос из обрезков кожи. Врала, что Рабочий Посёлок-2 – это рядом, 20 минут от середины города (а оказалось 2,5 часа по ж.д.). И что там прописку дают. Но по приезде стала пугать убийством Кирова и бандитскими случаями. Показала барак из серого дерева, где изнасиловали и задушили молодую крестьянку.

Но она устроила Хволу на фабрику-кухню в ночную смену. Всё выгоднее, чем шпульки (на пятак – 100).

Hа фабрике-кухне Хвола и 2 приезжие девушки-башкирки мыли котлы и съёмные детали хлеборезки. Чистили картошку в чёрной оцинкованной ванне. В помещении не было окон. Воздух проникал через вентиляционное гнездо под потолком. Смена – с 7 вечера до 7 утра.

Утром у водоколонки Хвола разговорилась с элегантным, но очень грустным блондином («Антон Козловский, 35 лет!») с тёмными глазами. Острая чёлка молодила его. Видимо, он стеснялся своей молодой внешности и потому объявлял возраст, когда представлялся.

Жил он в Ленинграде, учился в Пищевом. В Рабочем Посёлке-2 – из-за сестры, ослепшей после скарлатины.

Он попросил Хволу ночевать у сестры, пока из деревни мать приедет (через 2 недели, когда посадит огород). В благодарность обещал устроить на конфетную ф-ку им. Самойловой. Просторабочей на первое время. Но с переводом в завёрточники. Когда-то он и сам так начинал. Но проявил себя. И вот – фабрика направила его в филиал Пищевого на учёбу. А в Пищевом его в комсомольское руководство выбрали.

Хвола и одной минуты не колебалась.

Конечно, фабрика!

Пускай и просторабочей!

Но так, чтоб Кушакова не пронюхала.

Потому что Кушакова не хотела терять жильцов и говорила: вот я напишу на тебя в НКВД в связи с убийством Кирова.

Конфетная фабрика.

Мастером цеха был Лёва Корчняк, из дворянской семьи, но комсомолец.

Он выдвинулся из школы ФЗО. Hа фабрике ему сочувствовали из-за бывшей жены, психически ненормальной, скандальной. Она трепала ему нервы из-за их 3-летнего сына: то отнимет через суд, то приведёт к проходной: «нате вам этого выродка, он мне спать не даёт!» А когда горсуд лишил её материнских прав, стала писать доносы, что у Корчняков польские иконы в доме.

Но Корчняка все любили на фабрике. Не очень красивый внешне (сутулый, с узким лицом и большими ушами), он покорял добротой и деликатностью. Без него не освоили бы вакуум-аппараты, варочные котлы и другую новую технику.

Хвола оценила его светлую душу, когда из просторабочих её в завёрточники перевели. В то время цех как раз переходил от ручной завёртки к машинной. Хвола прилагала всё старание, но у неё плохо выходило. Пальцы, локти, суставы плеч не умели выработать правильные движенья. Руки уставали. Реакция подводила. Она была в отчаяньи. Боялась, что ей вынесут порицание. Скажут, что не способна к советскому труду.

Но Корчняк покорил её своей деликатностью.

Он легко выговаривал «Хвола», но когда от фабрики оформляли представление на советский паспорт, предложил перейти на «Ольга». Так будет всем понятней.

Корчняк.

В марте поехали в Вырицу, где работникам выделили участки.

Жена Корчняка привела ему сына к грузовикам.

У неё был вид смещённой королевы класса: красивой, но уязвлённой, растерянной.

…Ехали долго.

Сидели на неудобных бортовых лавках в кунге.

Проехали над какой-то рекой.

Речной лёд шкварился в лучах солнца. Множественные дымки вились на нём, точно ботву в поле жгут.