Могила Густава Эрикссона

– Ты знаешь, Нодарыч, вроде бы хорошо живётся, вроде бы по-человечески жить начал. Да, вот есть одна беда…

– Это какая же?

– Ты обращал внимание, что мир бесповоротно изменился и стал совсем другим?

– И обращал и более того, скажу тебе, Юр, – я смертельно боюсь этих изменений.

– И дело тут не в том, что мы стали стариками. Знаешь, как говорят, прекрасно всё, что было в молодости. Нет, дело совсем в другом. Тут как в законе перехода количества в качество: накопилось такое количество изменений, что качественно это уже не продолжение того мира, а нечто совершенно новое…

– Ты абсолютно прав, и я тебе скажу – в этом новом мире чертовски неуютно.

– Вот именно, Рамаз, – неуютно. Если ещё пять лет назад я мог проанализировать события и выдать относительно точный прогноз на будущее, то теперь это всё не работает. Логика событий отсутствует напрочь, причинно-следственные связи – тоже…

– Вот-вот! А заодно с логикой канули в небытие законы и традиции, за что не возьмись! Ты, Юр, всегда очень сильным аналитиком был. Помнишь, как в 2011-м ты мне с точностью до недели рассчитал, сколько мне на свободе гулять?

– Помню, конечно, Рамаз. А теперь все мои аналитические способности можно спокойно выбрасывать на помойку. Сегодня дела хорошо, а завтра – катастрофа. И никакой логики.

– Ты знаешь, что? Пока я на свободе, я кое-что могу. Если, не дай Бог, что-то будет плохо, ты не думай – звони.

……….

С того разговора прошло больше двух лет. И вот, любезный мой читатель, в сентябре 20-го зазвучала для меня тревожная музыка, её аккорды становились всё пафосней. Интуиция подсказывала мне, что время солдатиков и туров по России закончилось. И я позвонил Рамазу. Оказалось, что он теперь базировался на Тверь.

– Что-то случилось, Юр?

– Да, Рамаз, есть проблема. Встретиться бы.

– Где памятник Кругу находится знаешь?

– Знаю.

– У него встретимся. Подъезжай.

Я доехал на «Ласточке» до Твери, с Тверского проспекта свернул на бульвар Радищева и пошёл по направлению к лавочке, где навсегда присел бронзовый Миша с гитарой. Рамаз меня уже ждал. Выяснилось, что за прошедшие два года мы постарели ещё больше. А все пожилые люди становятся сентиментальными. Обнялись, Рамаз даже слезу пустил:

– Да, не молодеем… Но, слава Богу, пока живы. Что случилось, Юр?

Я долго думал, как сказать. Ничего не приходило на ум, и я решил – без предисловий, как есть.

– Вот уж не думал, Рамаз, что когда-нибудь буду у воров просить. Но ты же мне близкий, Рамаз?

– Близкий. Не трави душу, говори. Я же вижу, ты не просто так приехал.

– Мне тема нужна – жить не на что.

– Давай-ка пройдёмся, – и мы пошли по Трёхсвятской в сторону Волги. Долго молчали, Рамаз думал.

– Слушай, у Таро много бизнеса в Москве осталось. Давай я поговорю, чтобы тебя куда-нибудь начальником службы безопасности взяли.

– Спасибо, Рамаз, но начальником службы безопасности я работать не смогу.

– А что так?

– Понимаешь, если меня в ментовке отформатировать не смогли, то с коммерсами – точно ничего не получится.

– Так чего же ты хочешь?

– Дай мне нормальную воровскую тему.

Мне показалось, что Рамаз был готов к такому повороту беседы.

– Я надеюсь, ты не думаешь, что люди нам деньги несут чисто с уважением?

– Конечно, не думаю. И думаю, что ты сейчас размышляешь, что бы мне такого дать, чтобы меня по доброте душевной в командировку не отправить и, в то же время, самому не светануться, какие у тебя близкие.

– Всё правильно понимаешь. Есть одна тема. Она сложная. Так и ты парень не простой.

Рамаз достал из внутреннего кармана бумажку, на которой были корявым почерком написаны фамилия, имя, отчество и мобильный телефон.

– Вот человек из Москвы как раз. У него проблемы. Встреться с ним, побеседуй. Скажешь, что от меня. Если решишь, что тема неподъёмная, приедешь ещё раз, придумаем что-нибудь ещё.

ГЛАВА 10. АНЕКДОТ В БЕЛООМУТЕ.

Вернувшись в Москву, я не стал откладывать дело в долгий ящик и уже на следующий день встретился с господином Натанзоном.

Борис Моисеевич Натанзон был всем Натанзонам Борис Моисеевич – худенький, маленький, желчный и злобный человечек, полагающий, что весь мир ему таки кое-чем обязан. Я даже побоялся вначале, что это его правило будет распространено и на меня. Но к Рамазу старик-процентщик обратился, как к фолу последней надежды, когда все обычные средства воздействия на ситуацию были уже исчерпаны. Поэтому Борис Моисеевич дулся, скрежетал зубами, осекался на полуслове, но всё же меня просил сделать хоть что-нибудь, а не указывал мне, что я должен сделать и как.