Мой театр. По страницам дневника. Книга II

Что творилось после «Пиковой дамы», вообразить невозможно. Казалось, потолок обрушится от оваций, когда Пети вышел на сцену. Париж впервые видел его балет.

Мы бесконечно кланяемся. Градус восторга зрителей просто зашкаливал. Вдруг слышу, режиссер, ведущий спектакль, громко шипит, чтобы Лиепа услышала: «Илзе, Илзе, Ратманского выведите!» Лёша стоит в кулисе, ждет, что ему кто-то протянет руку. Слышу, режиссер теперь к Лунькиной: «Света, Света, Алексея выведите!» Ратманский напрягся, в полной боевой готовности. Я взял Илзе и Свету крепко за руки и тихо сказал: «Стоять!» Тут Ролан мне: «Что делать?» – видя, как Ратманский в кулисе гарцует. «Вы не видите», – отрезал я.

Ратманскому хотелось, чтобы он на сцену Оперá не просто вышел, а, чтобы его пригласили, позвали. Считал, наивный, что его безумно любит труппа.

Вокруг имени Ратманского в России такая PR-кампания была развернута, вообразить невозможно! Швыдкой с Иксановым, критики г. Москвы и Московской области только и успевали рассказывать направо и налево, что до прихода Лёши Bolshoi Ballet был мифом, никогда никуда не ездил, репертуара не было, солистов не было. А Лёша пришел в ГАБТ – и все случилось! С какой целью это делалось, за какие такие коврижки?

Кстати, в Париж на те гастроли Большой театр привез за свой счет целую группу «мастеров пера и зубила», которые в правильном ключе должны были освещать эпохальный приезд Ратманского с ГАБТом в Оперá. Именно в таком порядке: сначала Ратманский, потом ГАБТ. Нормально?!

Но вернусь к парижской премьере балета Пети. Один из четырех спектаклей «Пиковой дамы», утренний, танцевал Гуданов. Ролан очень сердился и упрекал меня в том, что я «отдал» Диме спектакль. Как будто это было мое личное решение! Сам Пети не нашел нужным на него даже одним глазом взглянуть, Гуданов его по-прежнему не интересовал.

Мой третий, подряд, спектакль «Пиковой» пришелся на 13 января – день рождения Пети, ему исполнилось 84 года. В зрительном зале Парижской оперы – весь французский бомонд, кто только ни подходил к нам с комплиментами: Аззедин Алайя, Ив Сен-Лоран, Пьер Карден, Кароль Буке, Фанни Ардан…

Огромное количество прессы, камер. Бегло говоря на французском, я давал интервью, меня постоянно показывали по ТВ. И когда летом я приехал отдыхать в Канны, официанты в ресторанах, продавщицы в магазинах, с которыми я много лет был знаком, говорили: «Николя, мы тебя видели по телевизору! Ты так хорошо говорил по-французски, только артикли забывал ставить!»

На свои спектакли в Оперá я смог пригласить всех, кто меня лечил, выхаживал в госпитале, в центре реабилитации Капбретона: врачей, сестер, санитарок. Пришел на сцену со своей дочерью и Тьерри Жондрельxe «Тьерри Жондрель», оперировавший меня. «Папа проплакал полспектакля, – сказала она, – я не думала, что мой отец может плакать, он несентиментальный человек, как любой хирург. У него текли слезы, когда он говорил: „Этот парень не должен был жить, он не должен был ходить, не представляю, как он ТАК танцует…“» Поскольку Илзе тоже прошла через его руки, Жондрель радостно воскликнул, увидев нас: «Надо же, два моих пациента, и оба на сцене!»

Оттанцевав свои спектакли, я остался в Париже. На «Спартак» приехали российские олигархи, входившие в попечительский совет ГАБТа. На заключительном банкете в Ротонде стоим с Григоровичем, разговариваем. Тут к нам подходит один персонаж, правая рука Швыдкого и Иксанова в попечительском совете, пьяный, с салатом на галстуке. Громко и развязно обращается к Юрию Николаевичу: «Я не понял… а где „Танец с саблями“?» У Грига, как у тигра, зрачки сузились, а тот важно: «Надо сказать Ратманскому, пусть поставит „Танец с саблями“ и вставит его в этот „Спартак“!»

Позднее, перед открытием так называемой Исторической сцены ГАБТа, мы встретились с этим человеком в прямом эфире какой-то популярной телепрограммы. Заявив, что я ничего не понимаю в специфике театрального здания и вопросах акустики, он сказал, что лично побывал в зрительном зале: «Я пощелкал пальцами, акустика в Большом театре есть!»

6

Сразу после парижских гастролей, я улетел в Венецию. Встретился там со своей давней подругой Мариолиной Дориа де Дзулиани. Профессор, специалист по русской литературе, переводчик и просто красавица, она одно время возглавляла Институт культуры при посольстве Италии в Москве, была поклонницей Плисецкой и Максимовой, ходила на все мои спектакли. Мариолина стала первой, кто написал обо мне как танцовщике в Италии.

Она очень смешно рассказывает о том, как в 1970-х вместе с мужем впервые приехала в Советский Союз. Тот, инженер-строитель по профессии, узнав, что в нашей стране быстрыми темпами возводятся кварталы «хрущевок», решил перенять «передовой» опыт для Италии.

Посещение строек и цементных заводов, так же как убогий быт «совка», пустые прилавки магазинов, «леваки» вместо такси и прочее, произвели на венецианскую графиню (в ее роду было несколько дожей) сильное впечатление. Но русская культура, люди ее поразили.