Мои воспоминания. Том 1. 1813-1842 гг.

Во 2-й бригаде (прапорщичьем классе) преподавал военно-служебную переписку обер-аудитор штаба корпуса путей сообщения чиновник 5-го класса Максим Максимович Богомолов^н

, произведенный из писарей, не получивший никакого образования. Трудно себе представить, до какой степени бестолково и даже безграмотно был составлен небольшой курс, по которому мы изучали военно-служебную переписку. Тот же Богомолов преподавал в 3-й бригаде (портупей-прапорщичьем классе) военные законы. Это преподавание состояло в том, что воспитанники обязаны были выучить наизусть к каждому его уроку три или четыре строки из военного артикула Петра Великого, и часто в этих строках не было смысла, потому что для осмысления их надо было выучить часть следующей строки, но воспитанники массою противились, чтобы задаваем был такой трудный урок, крича: «Максиом Максиомович (не знаю, почему так коверкали его имя), ведь это слишком трудно выучить, ведь ваш предмет труднее математики». Старик был доволен тем, что его предмет находили таким трудным, и соглашался задавать урок, не имевший смысла. Он любил, чтобы до его прихода урок был написан на черной доске, стоявшей перед кафедрой, видя в этом желание воспитанников заняться приготовлением к его уроку. Занятие в его классе состояло в том, что он заставлял всех воспитанников по очереди повторять заданный им урок. Тот, кто его не знал, мог отвечать, читая урок, написанный на доске. Воспитанники позволяли себе с Богомоловым всякие школьничества; один из них, родом итальянец, Пеццони^н

, даже перепрыгивал через его плечи, когда он сидел на кафедре; это называлось играть в чехарду. В прапорщичьем классе также шалили в классе Богомолова, но несколько менее.

Когда профессор военных наук в офицерских классах, генерал-майор Шефлер, был заменен майором Языковым, то преподавание тактики в 3-й бригаде (портупей-прапорщичьем классе) поручено было капитану корпуса инженеров путей сообщения Сумцову{460}

(впоследствии генерал-майор в отставке), не имевшему никакого понятия об этой науке. Он в преподавании тактики делал видимые ошибки, над которыми я явно подтрунивал, напр., он никак не мог расставить по местам офицеров в батальонном ученье; я ему подсказывал так, чтобы его спутать; он следовал моему подсказыванию, и только после нескольких неправильностей замечал, что я нарочно его ввожу в ошибки. Впоследствии он никогда[43]

не мог мне простить этих шуток.

Резимон, поручая одному из учителей математики преподавать всеобщую историю, очень был недоволен его отказом, основанном на том, что этот преподаватель никогда сам не учился истории. Резимон говаривал: «Всякий должен быть всегда готов к преподаванию всех наук, за исключением математических; прикажите мне завтра преподавать китайский язык, и я буду учить ему».

Учение мое в прапорщичьем классе шло еще хуже, чем в портупей-прапорщичьем. Большою помехою к ученью было: желание бывать по возможности часто у Дельвигов, а по смерти Дельвига у вдовы его; уроки, даваемые мной из математики за деньги для поддержания своего существования, а по смерти Дельвига обучение его двух братьев; дурное помещение в Павловских казармах и еще худшее, нанятое мной с 1 января. Приняв в соображение, что 17-летний юноша вырвался на свободу, можно будет понять, что он, при означенной обстановке, раз уйдя из дома, в него возвращался только для сна, вследствие чего слушанные в институте лекции почти никогда не повторялись мной.