Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

В бытность мою в Лондоне пела в опере знаменитая певица Женни Линд{245}; я видел в опере королеву Викторию

{246} и ее мужа принца Альберта{247}

. Кресло стоило два фунта стерлингов (около 13 pуб. мет.); когда я об этом сказал бывшему со мною в одно время в Лондоне князю Орлову{248} (впоследствии наш посол в Париже), то он, по своей бережливости, несмотря на громадность его состояния, заметил, что вольно мне брать кресла, когда также хорошо можно слышать с мест, находящихся за партером, где, по его предположению, не нужно быть в белом галстуке, как в других местах театра. Мы взяли два билета в эти места, помнится, по 12 шиллингов (около 4 руб.) за каждый. Но Орлова не пустили в театральную залу, находя, что он одет неприлично, а я должен был за уплаченные мною деньги стоять в большой тесноте. Во время второго акта пьесы, одного из стоящих подле меня стошнило; я после этого не в состоянии был оставаться и немедля ушел.

В некоторых лондонских ресторанах меня удивляло отсутствие скатертей и салфеток; конечно, столовые доски из мрамора, но все же неудобно обходиться без столового белья. Провизия везде хорошая, но кушанья очень однообразны, а супов вовсе нет, за исключением черепахового и до того наперцованного, что его есть непривычному невозможно.

Много говорят о ловкости лондонских воров, об огромном числе распутных женщин в Лондоне. В этом городе никто не держит денег дома, все деньги лежат в банке, из которого владельцы берут по чекам столько, сколько им нужно на расход нескольких дней, а иные и одного дня. Через это, а равно и через внимание и расторопность полисменов, которые каждый вечер осматривают, хорошо ли заперты двери и ставни магазинов, уменьшены размеры воровства. Распутных женщин, действительно, бездна, в некоторых кварталах они безотвязно пристают к мужчинам, пока не покажется полисмен, при виде которого отходят в сторону. Но это распутство женщин по профессии, а не то распутство в семьях, {о котором я говорил выше, описывая Гомбург и поездки мои из Гомбурга в Франкфурт в омнибусах; на лондонских улицах невозможны сцены распутства, бываемые в Берлине; подобных сцен не допустят лондонские полисмены}.

Между обывателями Лондона {видно} очень много рослых и здоровых людей, в особенности {рост} женщин {более обыкновенного} и между ними много очень красивых {собою}. Это какая-то особая от других европейских народов раса, полная и нравственных и физических сил. Каждый англичанин носит на себе отпечаток полного убеждения в том, что он человек свободный; {в каждом англичанине развито чувство собственного достоинства}. Меня особенно занимали взаимные отношения при встречах англичан с немцами; последние, привыкшие ко всякого рода унижениям {проповедуемым как необходимость в разные эпохи}, то перед феодалами, то перед высшими начальниками и хозяевами, как-то робко смотрят на англичан, которые их трактуют с какою-то особой важностью, {чего я не заметил в отношении к французам, русских и другим национальностям}. Хотя я не говорю по-английски, но меня по нескольким заученным мною английским словам, с прибавлением немецких и французских, понимали, тогда как немцы, несмотря на то что я довольно хорошо говорю по-немецки, ничего не понимали сразу и обращались с вопросом: «Wiе, meinen Sie?» {(Что Вы думаете?[45])}; меня постоянно бесило, что они, не понимая, что я говорю, еще хотят знать, что я думаю. Вообще люди в Лондоне со всем их окружающим показались мне настолько грандиозными, насколько мизерными в Германии; вот почему я не могу допустить великой будущности немцам, и дай Бог, чтобы я не ошибался, а то они везде распространят свою грубость нравов, бессердечие, милитаризм и невыносимые отношения между людьми разных сословий и состояний.