Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

В день посещения мною парламента было чрезвычайно жарко; солнце пекло через огромные окна залы верхней палаты. Сессия парламента приходила к концу, и нижняя палата сообщала много решенных в ней дел в верхнюю палату. Эти сообщения производились при следующей церемонии. Лорд-канцлер по получении извещения, что депутация от нижней палаты ожидает его для вручения сообщения, вставал со своего места, состоявшего из мешка, набитого шерстью, и отправлялся мимо окон на противоположную сторону залы, где находилась решетка, у которой ожидала депутация нижней палаты. По подходе лорда-канцлера к решетке депутация ему кланялась и передавала сообщение с принадлежащим к нему письменным делом. Лорд-канцлер передавал это дело в руки служащего при палате, его сопровождавшего, и возвращался к своему месту, с которого громко прочитывалось содержание сообщения, и потом дело передавалось на особый стол, за которым сидели служащие в палате, записывавшие полученное дело в реестр. В это время собравшиеся и вновь приходившие лорды не обращали никакого внимания на чтение означенных сообщений; некоторые из них разговаривали между собой, другие сидели полулежа и хлопали тросточками по ногам; они были одеты в обыкновенных городских сюртуках. Лорд-канцлер по существующим обычаям должен для приема каждого сообщения нижней палаты проделывать вышеописанную церемонию, а так как он был в длинном парике и черной мантии, то, вследствие его тучности и страшной жары, после приема нескольких сообщений, – {для чего ему надо было проходить через длинную залу столько раз, сколько было сообщений}, – пот градом лил с его лица. После десятка подобных похождений сидевший возле меня маленький старичок (лорд Брум) очень живо спрыгнул с своего места, подошел к стоявшему посреди залы столу и остановил лорда-канцлера, шедшего за получением нового сообщения нижней палаты, прося дозволения сказать несколько слов. Когда лорд-канцлер сел на свой мешок, лорд Брум сказал, что в то время, когда европейский политический горизонт полон грозными тучами (намек на последствие голода, денежного кризиса и волнений во Франции) и когда палате предстоит еще столько дела, а между тем членам ее пора бы отправиться в свои поместья, палата теряет время на пустейшую из всех пустейших церемоний, подвергая совершенно бесполезной усталости своего почтенного председателя, который от этой пустейшей церемонии видимо сильно утомлен. Он прибавил, что можно было бы устроить гораздо удобнейший способ для получения сообщений из нижней палаты. Многие лорды улыбались, слушая эту живую речь, и, конечно, разделяли мнение лорда Брума, но сила обычая так велика в Англии, что никто его не поддержал. Лорд Брум сел снова возле меня, а лорд-канцлер по-прежнему продолжал свои странствования через всю залу для получения сообщений нижней палаты. Когда наконец эти странствования кончились, начали обсуждать предположение о сумме, потребной на перенесение статуи герцога Веллингтона, поставленной на воротах, построенных на какой-то площади{244}

. Лорд Брум снова вскочил и, подбежав к столу, бывшему посреди залы, сказал, что он противится перенесению этой статуи с ворот, стоящих против окон дома, принадлежащего Веллингтону, которого не было в этот день в палате. Лорд Брум выразил, что не принадлежит к политической партии Веллингтона, но тем не менее уважает в нем славу Англии и потому полагал, что, хотя статуя Веллингтона на воротах поставлена не изящно, но что Веллингтону, конечно, приятно постоянно видеть перед собой знак признательности английского народа и что то утро, в которое он, встав от сна, не увидит более этого памятника, конечно, будет для него горько. С мнением Брума согласилось большинство, и статуя Веллингтона осталась на прежнем месте. Воспользовавшись перерывом заседания, я и Волков вышли из верхней палаты и пошли в нижнюю, где заняли места вместе со всеми прочими посетителями, и на мою визитную карточку никто не обратил никакого внимания.

В этот день к вечеру разразилась над Лондоном сильнейшая продолжительная гроза; я не был свидетелем другой подобной грозы во всю жизнь мою. Перед нею я в первый раз почувствовал сильнейшее нервное раздражение, вероятно, частью по причине нестерпимого жара, усталости и выпитого имбирного пива, к которому я был непривычен, а пил его потому, что оно было холодно, вкусно и продавалось на каждом шагу. Эта гроза имела сильное влияние на мои нервы, так что я впоследствии долго не любил гроз.