Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

При отъезде, хозяйка нашей квартиры подала нам счет, в котором цена за все кушанья была выставлена такая же высокая, как в наилучших ресторанах, а так как Максутов, чтобы избежать общества французов, не ходил за общий стол (table dʼhôte), а требовал кушанья в свою комнату по карте, то ему пришлось много заплатить за обеды и завтраки. Не говоря уже о том, что кушанья у г-жи Феде были хуже, чем в хороших ресторанах, где имелись обеды по 1 1/2 руб. и даже по 1 руб., самые порции были гораздо менее. Нам случалось иногда всем завтракать дома, и цена за кофейную чашку бульона была выставлена по 60 коп. Это была действительно цена порции бульона в хороших ресторанах, но эта порция была суповая миска, в которой было более 4-х кофейных чашек, а за них нам пришлось заплатить 2 руб. 40 коп. Стрижка волос стоила у французских парикмахеров 20 коп., а призванный Максутовым цирюльник потребовал за стрижку 50 коп.

Не могу удержаться от рассказа, дающего понятие, до какой степени хозяйки меблированных квартир эксплуатировали подобных нам жильцов. Перед отъездом моих товарищей в Москву наша хозяйка прислала счет, в котором они увидали непомерные цены за кушанья и особую статью за бумагу 25 коп. Меня, при получении этого счета, который их сильно раздражил, не было дома, и они, решив, что я один занимался писанием бумаг, положили, что я один и заплачу за нее 25 коп. Они мне все это объявили по моем возвращении, но я сказал, что бумаги у хозяйки никогда не брал, вследствие чего эта статья была вычеркнута из счета и выслана хозяйке вся сумма, значившаяся по счету, за исключением 25 коп. Тогда сын хозяйки пришел требовать и эти 25 коп., объяснив, что эти деньги требуются за бумагу, употребленную нами в отхожем месте.

Одним из самых частых наших посетителей был И. Н. Колесов, который также участвовал в {вышеупомянутых} спорах и криках, доказывая {в них} необходимость бюрократического элемента, которому он, по наивности своей, был вполне предан и который был ненавистен Нарышкину. Мы несколько раз ездили все вместе в Павловск, где и тогда прогуливалось много дам из так называемого полусвета, необыкновенно пышно разряженных в длинные платья и с дорогими шалями, надетыми так, что их концы мели полы. Максутов из шалости приставал к ним, а Колесов, по наивности своей, останавливал его, говоря, что дамы, к которым пристает Максутов, должны принадлежать к высшему обществу. Максутов, шутя, отвечал, что действительно это все маркизы и графини, и затем заговаривал с ними или наступал, как будто нечаянно, на их платья или на концы их шалей, что приводило в страх Колесова.

Максутов, любивший устраивать всякого рода дела и так дурно поместивший земли тестя и, {как уже заявлено выше, так дурно поместивший земли тестя и} жены моей по залогам в откупах и так дурно распоряжавшийся подрядом Вейсберга по Нижегородскому шоссе, задумал женить [Ивана Николаевича

] Колесова. H. А. Дивов, женатый на побочной дочери графа Сергея Петровича Румянцева, Зинаиде{323}, не имел детей. Муж и жена были очень богаты и взяли к себе на воспитание бедную сиротку Зинаиду Петровну, которую по имени Дивова прозвали Зинаидой Николаевной. Они ее воспитывали в предположении передать ей большую часть своих имений, но, по прошествии 19 лет замужества, Дивова родила сына. В это время состояние мужа и жены Дивовых, по нерасчетливости их жизни, значительно уменьшилось, и они желали поскорее пристроить свою воспитанницу, назначая ей, муж и жена, по 15 тыс. руб. приданого. Максутов находил, что эта женитьба была бы выгодна для Колесова, и уговорил его приехать в Москву по получении письма от Максутова, которым он уведомит о том, как его предположение будет принято Дивовыми. Вскоре Колесов, по вызову Максутова, уехал в Москву. Он воротился в Петербург женихом воспитанницы Дивовых, о которой, впрочем, мало говорил, а в рассказах о своем московском путешествии превозносил красоту и ум жены Максутова, так что можно было полагать, что он влюбился в последнюю, а не в свою невесту, что, впрочем, делало честь его вкусу. Но как бы то ни было, он женился в половине января, и я, проезжая в это время через Москву в Екатеринослав, был его посаженым отцом.

Во II главе «Моих воспоминаний» я упомянул о том, что по желанию главноуправляющего путями сообщения герцога Александра Виртембергского не было дозволено носить усы инженерам путей сообщения в то время, когда приказано было их носить всей пехоте. Инженер-генерал-лейтенант Дестрем, {о котором я подробно говорил в той же главе}, заявив в августе 1848 г., что он, по неимению зубов, не может брить усы, просил, в случае если его хотят удержать на службе, дать ему такой мундир, при котором он мог бы не брить усов. Вследствие этого приказано было всем инженерам путей сообщения носить усы.