Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

Земля шурьев моих Левашовых, отданная в залог С. В. Абазе, имела другую участь. Я уже говорил, что бóльшая ее часть была передана последним брату своему M. В. Абазе, что только часть залогов последнего подверглась {по неисправности содержимых им откупов} секвестру, и что за эту часть Левашовы были им вознаграждены; засим около половины их земли было свободно от секвестра. Тесть мой предоставил С. В. Абазе для представления залогом по откупам 22 900 дес. земли. При отмежевании пустошей от населенных имений моих шурьев и моей жены, оказалась примерная земля, из которой шурья, в противность существующим законам, ничего не дали жене моей; за тем в их владении оказалось до 30 000 десятин. Нижегородская гражданская палата выдала одно свидетельство на всю землю, состоявшую в пустоши, принадлежащей моему тестю, а потому, несмотря на то, что только менее половины земель моих шурьев находилось залогом по неисправным откупам, вся земля в их пустоши была секвестрована и должна была подвергнуться аукционной продаже. Шурин мой Валерий Левашов исходатайствовал так же, как и я, чтобы уплата суммы, в которую были заложены земли моего тестя, находившиеся залогом по неисправным откупам, была разложена на 20 лет. Получив эту льготу, он внес означенную сумму вдруг с учетом из 6 % и тем освободил от продажи 30 тыс. десят. земли, для чего сделан им в обществе взаимного поземельного кредита заем под симбирское имение жены его, урожденной Зиновьевой, которая наследовала это имение по духовному завещанию от своей тетки Марии Васильевны Левашовой, также урожденной Зиновьевой{318}. Валерий Левашов скупил части, принадлежавшие его брату Василию и сестре графине Лидии Толстой.

Я уже говорил, что по приезде в Петербург в августе 1848 г. А. И. Нарышкин, князь П. Н. Максутов, В. Н. Левашов и я поселились в одной квартире. Шум, крик и споры, впрочем, всегда дружественные, не имели пределов. Нарышкин вообще любил шуметь и защищать демократические тенденции, хотя трудно было быть аристократичнее по его наружному виду и по его привычкам. Февральская революция 1848 г.{319} была им превозносима до небес, и он сильно надеялся, что она повлияет на весь мир и его идеи скоро осуществятся. Максутов, напротив того, сильно придерживался прав дворянского сословия и, ненавидя французов, осуждал все, что происходило во Франции. Ненависть его к французам была последствием непримиримой вражды его к своему тестю доктору Лану, родом французу. Левашов придерживался социалистического учения, но тогда еще не вполне высказывался; конечно, он был ближе по своим понятиям к Нарышкину, чем к Максутову.

Большая наша комната была на углу Вознесенской и Большой Морской; Нарышкин, которого кровать стояла в этой комнате, каждое утро, встав с постели, подходил к угловому окну, выходящему на площадь, где впоследствии поставлен памятник Императору Николаю I{320}

, и ругал, как он выражался, ma cousine

[54]. 30 августа была свадьба ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ КОНстантина Николаевича{321}

; на свадьбу, а также на бал, бывший в этот вечер, было назначено собраться, между прочими, и всем штаб-офицерам. Мне до этого времени не случалось быть в Зимнем дворце, и я воспользовался настоящим случаем. Нарышкин, при моем отъезде на свадьбу и потом на бал, напутствовал меня следующими словами:

– Ну, поезжай, белый (так он обыкновенно называл меня), во дворец, только, пожалуйста, там не подличай.

Самые шумные споры, сопровождавшиеся необыкновенным криком, происходили почти каждый день после обеда, когда к нам приходил шурин Максутова, Андрей (Henri) Ипполитович Лан{322}, который признавал самодержавие наилучшим правлением и из всех самодержавий наиболее превозносил русское. Понятно, что это возбуждало нескончаемые споры между ним и Нарышкиным. Лан ненавидел французскую республику, но, будучи сам французского происхождения, защищал французов против Максутова, который постоянно их бранил. Ненависть Максутова к французам доходила до того, что он не ходил с нами в рестораны, чтобы не способствовать обогащению их содержателей французов, а обедал дома, хотя содержательница меблированных комнат, в которых мы остановились, была тоже француженка г-жа Феде, но он полагал, что ее цены на кушанья умереннее, чем в ресторанах. Максутов даже не стригся у парикмахеров французов, а призывал для стрижки русского цирюльника. Но расчет его {о бóльшей дешевизне обеда и стрижки волос} был ошибочен.