Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

Весенняя распутица не позволила мне ехать по старой Смоленской дороге, а потому я поехал на Рославль, от которого до Москвы было устроено шоссе. В Смоленске я оставил толпу рабочих, собравшихся в последние дни моего там пребывания и не успевших представить еще своих квитанций; по дороге я встречал новые толпы таких же рабочих, которые, узнав, что в Смоленске платят деньги по квитанциям, выданным из шоссейных контор Вонлярлярского, спешили в Смоленск. В этих толпах были люди, уже получавшие из комиссии деньги и называвшие меня отцом благодетелем. Они, а за ними и другие, очень приуныли, видя, что я оставил Смоленск, и многие уже не хотели продолжать свой путь, считая это напрасным. Я утешал их тем, что теперь поверенный Вонлярлярского получил деньги, из которых, конечно, им заплатит. На некоторых мое утешение не подействовало; они с отчаяния рвали и бросали квитанции, говоря, что если я их покинул, то они не имеют более никакой надежды получить свои деньги, и что, хлопоча доселе об их получении, они совершенно обнищали. Действительно, самые жалкие из них были те, которые получили квитанции на сотню или несколько десятков рублей; получившие квитанции на меньшие суммы перестали о них заботиться и снова обратились к своему обычному труду, тогда как имевшие квитанции на сотни и десятки рублей, обязанные сами уплатить работавшей с ними артели, ходили из одной конторы в другую, не получая денег и теряя время.

Помещичьи крестьяне, имевшие с дозволения помещиков артели рабочих из своих односельчан, обязаны были за них уплатить помещикам оброки, чего не могли исполнить, и помещики многих из них за это послали в Сибирь на поселение; конечно, крестьяне, которым доверяли помещики, были из лучших и по поведению, и по зажиточности; таким образом, через неплатеж денег по квитанциям, выданным шоссейными конторами Вонлярлярского, масса людей обнищала, а многие безвинно удалены были из своего места рождения и от своих семейств. Конечно, я был очень доволен, что мог оставить скучную жизнь в Смоленске, но с другой стороны, зная, что Апухтин получил уже приказание, как распорядиться с суммой, которая ему передана комиссией, и что в нем ничего не упомянуто о рабочих, я сожалел, что правительство, учредив для расплаты рабочих комиссию, которая имела право уплачивать только по тем квитанциям шоссейных контор Вонлярлярского, которые признаны правильными его уполномоченным, не распорядилось, {в виду долгого неполучения рабочими уплаты по выданным им квитанциям и заявлений, сделанных комиссией о том, чтобы люди, имеющие подобные квитанции, являлись в Смоленск для получения денег}, – оставлением этой комиссии до совершенной уплаты по квитанциям или, по крайней мере, до израсходования той суммы, которая на этот предмет была отпущена в комиссию. Едва успели многие крестьяне, имевшие квитанции, узнать об учреждении комиссии и собраться в путь за несколько сот верст в страшную распутицу, как действия комиссии были приостановлены, и крестьяне, не поспевшие до 22 апреля в Смоленск, только потеряли время, издержались по дороге и потеряли надежду на получение когда-либо уплаты по имевшимся у них квитанциям, так что учреждение комиссии причинило этим крестьянам еще новое зло. Проезжая через Москву, я с горестью узнал, что мой бывший начальник, инженер путей сообщения генерал-майор Максимов 7 апреля умер скоропостижно. {Подробности о нем и о причине его смерти изложены в III главе «Моих воспоминаний».} Смерть Максимова имела большое влияние на ход моей дальнейшей службы.

В последних числах апреля я приехал в Петербург и немедля явился к Клейнмихелю, которого застал гуляющим по саду, принадлежащему к дому министра путей сообщения и простиравшемуся тогда до Большой Садовой улицы. Он мне вкратце рассказал, как происходило и кончилось дело с Вонлярлярским в мое отсутствие, причем беспощадно бранил последнего и в особенности ругал нецензурными выражениями В. А. Нелидову; {досталось и Государю. Клейнмихель неоднократно повторял, что Государь променял его, своего старого преданного слугу, на Нелидову, которую называл стервою и еще давал ей другие нецензурные названия, причем рассказывал цинические между ними сцены. Это продолжалось около получаса, и я не знал, какую роль играть при слушании этой брани. Показывать вид, что я одобряю эту брань, было опасно; показывать противное было также неудобно}.