Моя работа в Москве и Финляндии в 1939-1941 гг.

«Другая характерная особенность местных условий, – продолжал я в своём докладе от 18.06.1940, – заключается в том, что здесь невозможно войти в контакт с русскими, занимающими неофициальное положение. По сути, здесь нет неофициальных людей, поскольку все они зависят от государства, все едят “государственный хлеб”. Здесь нет “обществ”, как в остальном мире, где дипломаты встречаются с официальными представителями и другими людьми и получают прямую или косвенную информацию о том, что здесь происходит и о чём здесь говорят. Следствием этого стало то, что дипкорпус оказался в замкнутом круге, изолированным от внешнего мира. В результате сведения дипломатов о жизни в стране, её развитии явно неполные. Так же недостаточно у них информации о политике Советского Союза, она поступает только из “Правды” и “Известий”. Поэтому разговоры здесь очень поверхностные и полны предубеждений. Когда мы беседовали на эту тему с одним посланником, он рассказал, что с удивлением услышал в компании дипломатов в искажённом виде свою же историю, которую ранее рассказал кому-то из коллег… По общеполитическим вопросам наилучшей информацией располагает посольство Германии, что, естественно, связано с нынешним характером отношений Германии и Советского Союза и действующим договором от августа 1939 года. В своих высказываниях германские дипломаты, однако, крайне осторожны. Осенью 1939 года посольство Германии, например, было уверено, что если между Финляндией и Советским Союзом не будут урегулированы все вопросы, то Советский Союз начнёт войну против нашей страны. Эта точка зрения, к сожалению, полностью оправдалась. Большинство других дипломатов, напротив, высказывали противоположное мнение».

Обязанность дипломатов – сообщать своему правительству о том, что они услышат. Для того, чтобы подготовить информацию, иногда им приходится проявлять немалую настойчивость. В Москве больше, чем где-либо, источником информации были беседы дипломатов, которые часто не имели под собой иной основы, кроме как собственные предположения и умозаключения, иногда с использованием новостей и статей в газетах, услышанных радиопередач. В подобных условиях легко возникали и распространялись слухи. Летом и осенью 1940 года Финляндия стала объектом самых диких слухов, которые активно распространялись в московском дипкорпусе. При этом никто не преследовал злых намерений. Напротив, дипломаты относились к нашей стране с большим сочувствием, а опасности, грозившие нам, вызывали озабоченность. Обо всех слухах мне прямо не рассказывали, но мой ближайший друг среди дипломатов Ассарссон держал меня в курсе дела. Подобное распространение в дипломатических кругах слухов, чтобы не назвать их сплетнями (у меня уже был не очень приятный опыт на этот счёт с моих времён работы в банке в Хельсинки), печальное явление в кризисные времена, но с этим ничего не поделаешь.

Как я заметил, из бесед с дипломатами мало что можно извлечь конкретного, поскольку они не говорят о том, что знают лучше всего – о жизни в своей стране. В общем, стоит как можно меньше говорить с дипломатом о делах в его собственной стране, поскольку каждый будет говорить о ней только хорошее, а о плохом он либо умолчит, либо начнёт его приукрашивать. Тогдашний румынский посланник Давидеску заверял меня в конце мая 1940 года, что Румынии не стоит бояться чего-либо со стороны Советского Союза в вопросе о Бессарабии, поскольку незадолго до этого на сессии Верховного Совета Молотов сказал, что Советский Союз не начнёт из-за этого войну. В целом, подчеркнул посланник, позиции Румынии очень хорошие, поскольку она никому не предъявляет каких-либо требований. На это я не мог не заметить, что и мы не хотели ни от кого ничего, но, тем не менее, на нас напал Советский Союз. Ещё 12 июня 1940 года Давидеску говорил, что он настроен по-прежнему оптимистично. Двумя неделями позднее Молотов вручил ему ультиматум по вопросу о Бессарабии. Однако германская дипломатия в Бухаресте начала намекать на намерения Советского Союза в этой связи ещё с декабря 1939 года, а весной 1940 года высказывала эту мысль уже в более ясной форме, и было это до тех пор, пока посланец фон Риббентропа наконец не сообщил соответствующим представителям в Бухаресте о своих опасениях, что «русские приняли решение вернуть все свои границы 1914 года». Вопрос о Бессарабии был к тому времени решён в договоре между Советским Союзом и Германией от 23 августа 1939 года (Gafenco G. Op. cit. P. 67, 301–303). Нельзя предположить, что посланник Румынии в Москве не был в курсе происходящего, но следует также понимать, что ему не хотелось выкладывать мне свои плохие предчувствия, поэтому он твёрдо заверял, что Румынии бояться нечего.