Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

«У него было совершенно особое выражение лица, точно его посадили на кол, но ему неимоверным усилием удалось выдрать кол из земли, и вот в таком недоказнённом, я бы даже сказал, надсаженном виде он и пришёл к своему писательскому начальству со скромной просьбой (в составе удовлетворённых «скромных просьб» Шерстяного уже числились несколько премий, три квартиры, машины и т. п. – А. Б.). Постепенно Шерстяной привык к этому выражению лица, не расставался с ним уже никогда и даже, говорят, спал с перекошенной физиономией, чтобы не терять форму» [1, II, 214].

Пожалуй, лишь «деревенщики» осмеливались на столь резкую критику собственного народа.

Подчеркнём, однако, подавление русских начал режимными, то есть русскости34

советскостью, не несёт в прозе Ю. Полякова только отрицательный заряд. В «Побеге» дед эмигранта Слабинзона (отметим «говорящее» прозвище персонажа как авторскую характеристику последнего) Борис Исаакович, генерал-майор в отставке, говорит: «Я… не еврей. Я – советский человек» [1, III, 233]. Главную слабину советскости как идеологии, формировавшей характер советского человека, повествователь видит в обожествлении и мифологизации известных политических фигур, в бездумном возведении на пьедестал (всё тем же – народным! – сознанием) очередных начальников. Эти отрицательные, если не сказать резче – холопские проявления коллективного бессознательного раскрываются и на постсоветском материале. Тотальной мифологизации – в восприятии недавнего безработного, а теперь попавшего в банковский «рай» Олега Трудовича Башмакова – подвергается уже не отдельная фигура («финансового гения», местного царька и т. п.), а весь изолированный от большинства сограждан мирок, в коем даже обычный лифт кажется ошеломлённому герою «ящиком для хранения дорогого парфюма». Возвращение же в своё «горькое, выморочное пространство» унизительной нищеты представляется нисхождением на грешную землю с неких заоблачных высот, из сказочного тридевятого царства с молочными реками и кисельными берегами: «Будто он прилетел из какой-то очень чистой, душистой, сытой страны», – «страны, где все люди сыты и веселы и говорят о том, куда бы лучше вложить деньги и стоит ли в этом году снова ехать в Грецию или же попросту взять да и махнуть на Майорку» [1, III, 364–365].

Но опять же подчеркну, критике подвергаются не столько «странные» черты расщеплённого сознания гомо (пост)советикус, а – главным образом – запечатлённые в речевых клише суждения о русском человеке, удобные лишь для идеологических игрищ и забав. «…Незлобив русский человек: ушла жена, тиранит начальство, а он лишь сожмёт зубы и выполняет долг перед Отечеством» [1, II, 35] – это о «простом» моряке, перевоплотившемся в повести «Демгородок» в «избавителя Отечества». В том же духе развенчивается «простота и неприхотливость» агента спецслужб – ассенизатора Мишки, который за свои подвиги в безуспешном поиске «золота партии» не требует никакой награды. Так подспудно актуализируется смысл известной поговорки и одновременно выносится приговор мироустройству, в котором русская мечта низводится до архетипа выживания: общенационального – «чтоб войны не было» [1, II, 120] – и личного: герой-победитель остаётся в «поправленной» избушке на курьих ножках с утешителем-телевизором:

«Газет он не читает, только программу на неделю, но зато очень внимательно: боится пропустить объявление о том, что по многочисленным заявкам телезрителей снова повторяется телеспектакль “Всплытие”. Весь день Мишка ходит в болезненно-сладком ожидании, а перед началом надевает специально выписанные для такого дела очки, хотя со зрением всё у него вроде нормально. Спектакль он смотрит лишь до того места, когда на сцене в окружении пьяных плейбоев появляется роскошно одетая Лена и, замечательно хохоча, говорит:

Когда б вы знали, сколько в банках ваших

хранится в тайне миллионов наших,Вы б обалдели б…» [1, II, 122].

Обратим внимание ещё на одну особенность художественной индивидуализации концепта «Небо падших»: на использование автором мифологических и фольклорных мотивов, образов, речевых конструкций для развенчания псевдонародных мифов о герое-вожде. В том же «Демгородке» процесс «фольклоризации образа Избавителя Отечества в народном сознании» [1, II, 33] с помощью «научных» изысканий Г. Самоедова входит в явное противоречие с «говорящей» фамилией исполнителя мифопроекта, функционально сводящей на нет любые усилия. В то же время семантический ряд «Самоедов – Избавитель Отечества – Рык» подспудно указывает и на другой процесс: истребление личностного начала, перелицовка истории оборачивается в конечном счёте самоедством.