Читаем Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика полностью

Моя вселенная – Москва. Юрий Поляков: личность, творчество, поэтика

Коллектив авторов , Юрий Михайлович Поляков

Этот диалог оставляет ощущение двойственности: удаль, храбрость человеческая проявляются в погоне за целями, низменность которых осознаётся героями с самого начала. Мотив «земли и неба» в истории обогащения нового русского низводится в сферу обмана и надувательства. «Земля и небо» – так называется кооператив, с которого и начинается затяжной финансовый прыжок героя, умеющего делать деньги буквально из воздуха: взимать плату с жаждущих острых ощущений за прыжок с бесхозной ранее вышки.

Двойные смыслы раскалывают «небо падших», реальность заблудших в ней душ и нераскаявшихся грешников – на подлинную и мнимую, внешнюю и внутреннюю, всё более скукоживающуюся в формы дна, щели, омута, где влачат своё существование неудачники и «удачливые» рабы собственной плоти, велений тела и влечений мятежного духа. Как в «Колодце пророков» Ю. Козлова (1996) и «Отречённых гимнах» Б. Евсеева (2003), «Тени гоблина» В. Казакова (2007), в произведениях Ю. Полякова возникает образ подземной Москвы— ямы, дна как места обитания социально деклассированных и отверженных. В то же время низведение искусства в «щель» подземного перехода – повесть «Подземный художник» (2001) – сочетается с открытием красоты как подлинного лика мира. В эпизоде с написанием портрета героини «рублёвым гением»[10, 14] – так именует жена нового русского своего «подземного художника» – эстетический эффект создаётся объединением в одной реплике «низких» и «высоких» смыслов: «рублёвый гений» и «древнерусский живописец Андрей Рублёв».

В «Колодце пророков» Ю. Козлова подземная Москва конкурирует с безлюдным нагромождением слоистых облаков – «небесным… антигородом»[2, 153]. Небо над столицей уподоблено «перевёрнутому колодцу»[2, 24], а облака кажутся «фрагментами второго над первым городом людей – города падших анге-лов»[2, 211–212]. Через ассоциации с Ницше, Горьким, «Сумерками просвещения» Розанова самораскрывается «феномен так называемого сумеречного сознания»[2, 24] советской интеллигенции 1970-х.

В «Возвращении блудного мужа» образ сумеречного мира создаётся приёмом двойной экспозиции: на катастрофу мнимую накладывается катастрофа подлинная. Волей случая попавший на телешоу «Семейные неурядицы» блудный муж, сам в реальности втянутый в круговорот семейных неурядиц, потрясён откровениями собравшейся публики – бездной человеческих страстей, заблуждений, обмана и поруганных надежд. Каково ж было его удивление, когда в Доме кино он неожиданно встречает всех участников телешоу, оказавшихся просто-напросто нанятыми актёрами: маски сорваны, лица обнажены в откровенной фальшивости тех, кто ещё два часа назад чуть не сорвал его «душу своими муками» [10, 149]. Повествование о «блудном муже», точнее, о бездомности, неприкаянности современного человека, завершается погружением героя на дно подземной Москвы. «Наконец принесли водку. Калязин выпил две рюмки подряд и понял, что сегодня лучше всего ему переночевать на вокзале…» [10, 150].

Мотив утраты реального неба жизни, замены его суррогатами «сумеречного сознания» переплетается с апокалиптическими мотивами «альтернативной истории». Финал крусановского романа «Укус ангела» выводит читателя к самой «кромке творения», заповедной границе «седьмого неба», за которой – провал, обрыв в «кромешную подкладку мира»[11, 331]. Как в «Козлёнке», пересечение запретной границы, нарушение древних законов mundus’a обращает мир в хаос. То мистическое, то гротескно-амбивалентное «небо падших» становится апокалиптическим «седьмым небом» – последним ликом возможного «мира как красоты и порядка»:

«Так длилось то или иное время, но вот седьмое небо на глазах начало меркнуть, стекленеть, будто топился на огне стылый жир, – ещё один тугой, протяжный миг, и сквозь последний предел всё ясней и ясней стали проступать чудовищные образы чужого мира…»[11, 331].

У Полякова мистическое – в подтексте. Это скорее приём остранения, средство философско-психологического проникновения в действительность, словно впервые увиденную. В финале «Гипсового трубача» героя, потрясённого собственной смертностью, посещает космическое видение о пришельце-«богомоле» и внезапном исцелении с его помощью. Ночная грёза вскоре развеивается, и, кажется, на долю страдальца выпадает лишь кратко всплакнуть о чудесном сне. Но мистический настрой не исчезает из повествования о рыцарях наших дней и их необычных судьбах – это и утверждение возможного преображения, и одновременно вопрос:

А куда мы попадём после смерти?

2014 г.