Моя жизнь

Десятого сентября я пригласил членов кабинета министров в Белый дом и извинился перед ними. Многие из них не знали, что сказать. Они верили в то, что мы делали, и были благодарны мне за предложенные им высокие посты, но большинство из них считало, что я вел себя эгоистично и глупо и восемь месяцев водил их за нос. Первой высказалась Мадлен Олбрайт, которая сказала, что я поступил дурно и разочаровал ее, но в данный момент единственным выходом для нас будет вновь вернуться к работе. Донна Шалала высказалась резче, заявив, что для лидеров важно быть порядочными людьми, а не только проводить правильную политику. Мои давние друзья Джеймс Ли Уитт и Родни Слейтер говорили о важности искупления совершенного греха и цитировали Священное Писание. Брюс Бэббит, который был католиком, говорил о значении исповеди. Кэрол Браунер заявила, что ей пришлось говорить со своим сыном на темы, которые она никогда не собиралась с ним обсуждать.

Слушая членов своего кабинета, я впервые в полной мере осознал, что мое недопустимое поведение и ложь о нем открыли «ящик Пандоры» и вызвали целую бурю негативных эмоций у американского народа. Было легко сказать, что я очень многое пережил за прошедшие шесть лет, что расследование Старра было в высшей степени мучительным, что иск Джонс был фальшивкой, за которой стояли сугубо политические интересы и что даже президент имеет право на частную жизнь. Но когда то, что я совершил, во всей своей неприглядности было передано на суд публики, в оценках произошедшего отразились не только убеждения людей, но и их личный опыт, их страхи, разочарования и страдания.

Честные и очень разные мнения членов моего кабинета помогли мне понять, о чем в то время говорили люди по всей Америке. По мере приближения слушаний по импичменту я получал много писем и от друзей, и от незнакомых мне людей. Некоторые из них говорили мне трогательные слова поддержки и ободрения, другие писали о собственных промахах и о том, как они их исправляли, многие возмущались действиями Старра. Были и такие, кто, резко осуждая меня, сообщал о своем глубоком разочаровании; немало людей выражали все эти эмоции одновременно. Чтение писем помогло мне справиться с моими собственными переживаниями и вспомнить о том, что, если я хочу получить прощение, то и сам должен уметь прощать.

Атмосфера в Желтом овальном кабинете оставалась неловкой и напряженной, пока не заговорил Боб Рубин. Рубин был тем человеком, который лучше всех из присутствовавших на той встрече представлял себе, чем была моя жизнь в последние четыре года. Он сам пережил длительное расследование в связи с делом Goldman Sachs, и, прежде чем с него были сняты обвинения, один из его партнеров был в наручниках отправлен в тюрьму. Выслушав высказывания еще нескольких человек, Рубин с характерной для него прямотой сказал: «Нет никаких сомнений в том, что вы виноваты, но мы все совершаем ошибки, и даже очень серьезные. Мне кажется, более важная проблема заключается в непомерном внимании к этому вопросу прессы и лицемерии некоторых из ваших критиков». После этого атмосфера разрядилась. Я был признателен этим людям за то, что никто из них не покинул кабинет. Все мы вернулись к работе.

Пятнадцатого сентября я предложил Грегу Крейгу, прекрасному адвокату и нашему с Хиллари старому другу еще со времен учебы на юридическом факультете, защищать меня в составе команды юристов, включающей Чака Раффа, Дэвида Кендалла, Брюса Линдси, Шерил Миллс, Лэнни Брюэра и Николь Селигман. 18 сентября, как я и предвидел, члены Комитета по юридическим вопросам Палаты представителей в строгом соответствии со своей партийной принадлежностью (республиканцы «за», демократы «против») проголосовали за то, чтобы показать публике видеозапись моих показаний перед большим жюри.

Через несколько дней мы с Хиллари принимали на ежегодном завтраке в Белом доме американских религиозных лидеров. Обычно мы обсуждали с ними волнующие нас общественные проблемы, но на этот раз я попросил их помолиться за меня, поскольку мне предстояли тяжкие испытания:

За эти несколько недель мне пришлось пройти большой путь, пройти его до самого конца, чтобы понять, что со мной произошло. Я согласен с теми, кто сказал, что в моем первом заявлении, которое я сделал после того, как дал показания, я не высказал должного раскаяния. Я не думаю, что можно сказать что-то еще, кроме как признать, что я согрешил.

Я сказал, что сожалею о той боли, которую причинил всем: моей семье, друзьям, членам аппарата, кабинету, Монике Левински и ее семье, что я прошу их простить меня и что мне нужен совет от пастырей и других людей, чтобы с божьей помощью и у других появились «желание простить меня, которое мне так нужно, готовность отказаться от гордыни и злобы, мешающих разумным суждениям и заставляющих людей потворствовать своим прихотям, обвинять и сетовать». Я также сказал, что буду отчаянно защищаться и продолжу работать с еще большей энергией «в надежде, что в душевном смятении не утрачу силы воли и смогу принести больше пользы».