Моя жизнь

Три пастора — Фил Уогаман, наш священник в методистской церкви «Фаундри», мой друг Тони Камполо и Гордон Макдональд, автор нескольких прочитанных мною религиозных книг, — согласились наставлять меня по крайней мере раз в месяц. Обычно они приезжали в Белый дом все вместе, но иногда и порознь. Мы вместе молились, читали Священное Писание и обсуждали такие вещи, о которых я раньше никогда ни с кем не разговаривал. Преподобный Билл Хайбелс из Чикаго также продолжал регулярно приезжать в Белый дом и задавать мне вопросы с целью убедиться в моем «духовном здоровье». Хотя эти священники часто говорили со мной довольно жестко, они помогли мне отойти от политики и подумать о душе и животворной силе любви Господа.

Мы с Хиллари начали серьезно консультироваться у психолога — специалиста по семейным отношениям. Мы посещали его раз в неделю почти целый год. Впервые в своей жизни я открыто говорил о своих чувствах и переживаниях, высказывал свое мнение о жизни, любви и природе человеческих взаимоотношений. Не все, что я узнал о самом себе и своем прошлом, меня обрадовало, и мне было больно признать, что некоторые события моего детства и последующей жизни сделали для меня труднодостижимым многое из того, что другим людям давалось совершенно естественно.

Я также осознал, что усталость, гнев и чувство одиночества делали меня более уязвимым, в результате чего я мог вести себя эгоистично и совершать непоправимые ошибки, за которые мне потом бывало стыдно. То, что происходило сейчас, как раз и было последним звеном в цепи множества ошибок, совершенных из-за того, что я вел как бы две «параллельные» жизни — внутреннюю и внешнюю, пытаясь отделить кипевшие в моей душе гнев и отчаяние от моей публичной жизни, которую я любил и которая была вполне успешной. Во время перерывов в работе правительства я вел борьбу сразу на двух направлениях: дискутировал с Конгрессом по вопросам будущего нашей страны и в то же время пытался сдерживать искушавших меня «демонов». Я одержал победу в публичной борьбе и проиграл борьбу с самим собой, в результате чего причинил вред не только своей семье и своей администрации, но и нанес ущерб институту президентства и всему американскому народу. Не имело значения, насколько тяжело мне было и какому стрессу я подвергался в то время, — я должен был проявить силу духа и найти более достойный выход из этой ситуации.

Я не находил оправданий тому, что сделал, но попытка понять, почему я это сделал, по крайней мере давала мне шанс наконец объединить две мои «параллельные» жизни.

В ходе долгих бесед у консультанта и во время их последующих обсуждений нам с Хиллари удалось также лучше узнать друг друга и открыть друг в друге новые стороны помимо преданности работе и идеям, которые мы давно разделяли, а также любви к нашей дочери. Я всегда очень любил Хиллари, но не всегда мог это выразить. Я был благодарен ей за то, что она согласилась посещать психолога. Мы все еще оставались лучшими друзьями, и я надеялся, что нам удастся сохранить наш брак.

В это время я все еще спал на кушетке в небольшой гостиной, смежной с нашей спальней. Это длилось два месяца, а может и больше. Я много читал, думал и работал, да и кушетка эта была довольно удобной, но я надеялся, что мне не придется спать отдельно всю оставшуюся жизнь.

Когда республиканцы усилили критику в мой адрес, мои сторонники начали меня защищать. 11 сентября восемьсот американцев ирландского происхождения собрались на Южной лужайке Белого дома, чтобы присутствовать при вручении мне Брайаном О’Дуайером награды, носившей имя его покойного отца Пола, за мой вклад в развитие мирного процесса в Ирландии. Выступление Брайана и реакция на него собравшихся не оставили сомнений в том, какова была главная причина их участия в церемонии.

Через несколько дней в Вашингтон с официальным визитом прибыл Вацлав Гавел. Отвечая на вопросы журналистов, он назвал меня «своим большим другом». Когда журналисты спросили его, как он относится к тому, чтобы подвергнуть меня импичменту и отправить в отставку, а также не лишился ли я, по его мнению, морального права руководить страной, Гавел ответил, что Америка многолика. «Мне нравится большая часть этих лиц, но есть и такие, которых я не понимаю. Я не люблю говорить о том, чего не понимаю», — сказал он.