– Я, правда, один раз уже упустил случай заколоть Гиза, – вырвалось у кузена Наварры, не успевшего сдержать закипевшей в нем ярости. Но он тут же опомнился и овладел собой. «Двуносому не очень-то следует доверять. Если он даже и не фальшив, то раздерган, как буквы в письмах его матери, – подумал Генрих. – Ни к каким планам его не привлекать, – решил он. – Ничем не выдавать себя…» – Но за этот промах я благодарю Господа, – закончил он начатую им фразу о Гизе.
Д’Алансон уже не замечал, что двоюродный брат не очень-то с ним откровенен. Что до него, то он все тут же и выложил:
– Ты не поверишь, но нынче вечером они ждут иноземных послов. Должны прибыть папский легат и представитель дона Филиппа, чтобы выразить свое глубокое удовлетворение по поводу успешно проведенной Варфоломеевской ночи. Удачливые преступники обычно начисто забывают свое деяние, ведь оно вызывает отвращение. Мадам Екатерина уже оделась и ждет! А! Давай пройдем немного дальше. В этом месте у стены искусственное эхо, его слышно в комнате моей достойной мамаши. А наш разговор мог бы настроить ее подозрительно.
– Да я ничего не сказал, – решительно заявил Генрих.
– А я ненавижу д’Анжу, – последовал ответ брата.
– Чего ты от него хочешь, Франциск? – По мне, только бы жить не мешал. – Генрих нарочно не смотрел по сторонам, все же от него не укрылось, что под единственной зажженной люстрой слуги расставляют карточный стол. А д’Анжу уже зазывал:
– Брат мой д’Алансон! Кузен мой Наварра!
– Сейчас, господин брат мой, – отозвался Франциск д’Алансон. – Мы тут обсуждаем важные вопросы! – Когда люди так откровенны, никакого заговора быть не может. Кузены отошли еще дальше от толпы придворных. Д’Алансон сопровождал свои слова судорожными и нелепыми телодвижениями. Он то делал вид, что прицеливается из ружья, то наклонялся, точно спуская свору собак. – Д’Анжу сумасшедший, – говорил он. – Все с ума посходили. Они ждут не только легата, им недостаточно похвал, на которые, по их мнению, не должен поскупиться дон Филипп. Они мечтают о посещении англичанина Волсингтона – не больше и не меньше. Почему-то считается, что достаточно кому-нибудь беззастенчиво расправиться со слабейшим, чтобы заслужить благосклонность Англии.
Генрих сказал:
– Кузен д’Алансон, если ты столь проницателен, то почему ты упорно не желаешь замечать происков Лотарингского дома? Ведь вас, Валуа, хотят спихнуть с престола! И я, ваш скромный и доброжелательный родственник, я хочу предостеречь вас. Если Варфоломеевская ночь – дело, угодное Христу, и если страх может поддержать единство королевства, то не забудьте, что Париж еще до того признал лотарингца благочестивейшим из католиков. А теперь, когда он наступил на лицо мертвому адмиралу, тем более. – Так говорил Генрих, почти беззвучно, чтобы ненароком у него не вырвался крик или не изменил голос.
Д’Алансон повторил:
– Гиз наступил на лицо мертвому адмиралу и сам себя опозорил. Его я не боюсь. Красавец-мужчина, которого весь Париж на руках носит! Но и такое лицо обезобразить нетрудно. Будем надеяться хотя бы на оспу! – Все это сопровождалось судорожными и нелепыми телодвижениями. – Кстати, – заметил кузен д’Алансон, – мы в тени, а кого хорошенько не видно, того никто и подслушивать не станет, кроме особо предназначенных для этого шпионов моей мамаши. Но сегодня вечером она чрезвычайно занята и позабыла даже подослать своих фрейлин.
В заключение Генрих сказал:
– Я позволил себе только предостеречь дом Валуа. Я желаю ему добра, а мое преклонение перед королевой-матерью безгранично.
Тут кузен от души рассмеялся, словно последней шутке, завершающей приятную беседу.
– Ты ничем не выдал себя, милый кузен, даю слово. Я доверился тебе, а ты мне нет. Вместе с тем теперь мы узнали друг друга, да и чего только ты не узнал за сегодняшний вечер!
И это было верно. Между тем этот перевертыш Франциск уже ускользнул от своего кузена, подхваченный потоком придворных, пробиравшихся в вестибюль. Там блеснул зыбкий свет факелов, метнулись огромные тени и раздался зычный голос его величества – приближался Карл Девятый. Он ревел и, кажется, был не прочь побуянить. Наварра, предоставленный самому себе, подумал: «Я и ему должен лгать, а он спас мне жизнь! В следующий раз это даже королю не удастся. Я догадываюсь о том, что мне угрожает, я смотрел Гизу в лицо. И я знаю морду старой убийцы; она не показывается, пока иноземные послы не явятся засвидетельствовать ей свое почтение, – а они не являются. Оказалось, что Варфоломеевская ночь – это неудача, но я попался к ним в лапы. Невеселая штука! Да что мадам Екатерина и Гиз! Всех, всех изучил я сегодня вечером, так что голова кругом пошла, будто я книг начитался!»
Он наконец оставил свое место, прошел через движущийся вперед свет факелов навстречу королю Франции, заблаговременно надев обычную личину любезного легкомыслия. Но, содрогаясь в душе от страха и ненависти, подумал: «В знании этих людей мое спасение».
Неудача