Молодые годы короля Генриха IV

– Ну, им тут припасли угощение. – Он бросил эти слова как бы вскользь, отошел, сделал круг и снова вернулся к своему кузену, настороженно повертывая голову во все стороны, чтобы проверить, не подслушивает ли кто. – И больше никому, – добавил он и скрылся на время в толпе.

Красивый мужчина, некий Бюсси, пробормотал как бы про себя:

– Не слушайте его! Он немножко спятил. Да и все мы. – И тоже нырнул в толпу.

Постепенно многие вышли из оконных ниш и вернулись на середину залы. Лица у большинства были бледны, в ранах и шишках, шишки на лбу оказались не у одного Генриха. Глаза иных выдавали внутреннее содрогание, словно эти люди ощущали что-то чуждое в самих себе; а некоторые как будто усиленно прятали руки или судорожно сцепляли их на животе, но затем одна без всякой видимой причины покидала другую и тянулась к кинжалу. Генрих просто высмеял некоторых еще не опомнившихся придворных:

– Мне уже доводилось видеть таких гусей, – заявил он. – Они встречаются на всяком поле боя.

Кто-то, в одиночестве пересекавший залу, сказал:

– Поле боя – одно, а старый двор или Луврский колодец – другое.

Это был дю Барта; он не искал своего государя и друга. Генрих крикнул ему вслед:

– Мы оба не лежим в этом колодце! В том-то и дело, чтобы там не лежать! – и рассмеялся, видимо, оттого, что еще по-ребячьи не понимал истинного положения вещей; но ведь нельзя быть до такой степени добродушным! Стоявшие поблизости отвернулись, чтобы не выдать своих мыслей. Только дю Га, любимец наследника д’Анжу, дерзко выступил вперед:

– А как легко, сир, то же самое могло приключиться и с вами! – Однако и он тут же поспешил удрать и вышел через боковую дверь.

Никто не мог долго стоять на одном месте, все двигались, но почти каждый в одиночку. Если двое разговаривали, один вдруг смолкал, замыкался в себе и отходил. У обоих убийц – Нансея и Коссена – лица стали совсем другими, на них появилась угрюмая растерянность, и они вдруг тоже расстались.

Через всю огромную залу с двадцатью люстрами проследовал великолепный герцог Гиз с пышной свитой. Но на пути гордого Генриха Гиза неожиданным образом встал Генрих Наваррский, окинул его пристальным взглядом и помахал рукой. Те, кто это видел, затаили дыхание. Но случилось так, что Гиз не только ответил на приветствие, но даже посторонился. Правда, он тут же опомнился и крикнул, как подобает победителю:

– Поклон от адмирала!

Услышав эти слова, все разбежались. Лотарингец пал что есть силы, но звук его шагов терялся в опустевшей зале.

Генрих, как и остальные, старался поменьше быть на виду до тех пор, пока снова не соберется толпа. А этого долго ждать не пришлось. Люди испытывали слишком сильное любопытство, подозрительность, неуверенность. Пока все еще жались к стенам, к Генриху подкрался Конде.

– Ты уже знаешь? – спросил кузен.

– Что я пленник? Ну а дальше? Угадать трудно, хотя я и посмотрел Гизу в лицо.

– Когда господин адмирал был мертв, Гиз наступил ему на лицо. Я вижу по тебе: ты этого не знал. А что до нас, то я опасаюсь самого худшего.

– Значит, заслужили. Нельзя быть такими разинями, какими вы оказались. Где моя сестра?

– У меня в доме.

– Скажи ей, что она была права, но что я вырвусь отсюда.

– Я ничего не могу ей передать, ведь меня тоже не выпускают из Лувра. Охрана усилена, нам отсюда не выбраться.

– Значит, ничего другого не остается, как пойти к обедне? – спросил кузен Наварра. А кузен Конде, который еще прошлой ночью, слыша эти слова, каждый раз приходил в ярость, теперь опустил голову и тяжело вздохнул. И все-таки легкомыслие кузена Наварры повергло его в ужас, ибо тот воскликнул:

– Главное, что мы все-таки живы!

И Генрих повторял это, по мере того как в зале опять собирались люди. Он то и дело удивлялся вслух:

– Господин де Миоссен, вы живы? Разве это не величайшая неожиданность в вашей жизни? – Но он также восклицал: – Господин де Гойон! И вы живы! – А тот вовсе не был жив и не был в большой зале, он лежал на дне Луврского колодца и служил жратвою для воронья. Те, кто слышал странные речи Наварры, отворачивались, и их лица выражали самые разнообразные чувства: одни – подавленность и тревогу, сознание вины или жалость, другие – только презрение. А между тем Генриху взбрело на ум обратиться все с тем же «вы живы!» даже к самому наследнику престола д’Анжу. Тут уж все окончательно убедились в том, что и после Варфоломеевской ночи он остался тем же сумасбродным шутником. Это было признано с облегчением и смехом, притом неодобрительным. А он отлично все примечал и следил за каждым, они же думали, что он занят только тем, как бы сострить.

Как раз вошел герцог Анжуйский, он был в отличном расположении духа, и от этого в зале стало как-то легче дышать, ее потолок поднялся к августовскому небу, замок словно вырос. Наконец-то д’Анжу чувствовал себя победителем, он был милостив и весел: