Молодые годы короля Генриха IV

– О, я жив! Впервые я жив по-настоящему; ибо мой дом и моя страна избегли величайшей опасности. Наварра, адмирал был нам враг, он обманывал тебя. Он старался разрушить мир и во Франции, и по всей земле. Он готовил войну с Англией и распространял слухи, будто королева Елизавета намерена отнять у нас Кале. Адмиралу и в самом деле надо было умереть. Все дальнейшее – только печальное следствие этого, цепь несчастных случайностей, результат былых недоразумений и вполне понятной вражды, которую мы теперь похороним вместе с мертвецами.

Выбор последних слов был неудачен, и наиболее чувствительным слушателям стало не по себе. Но в остальном эту речь можно было почесть превосходной, ибо она была проникнута стремлением благодетельно смягчить и сгладить все происшедшее. Именно этого все и жаждали. С другой стороны, д’Анжу говорил что-то уж очень пространно, и он почувствовал жажду; к тому же от слишком напряженного внимания слушателей человек устает. Но когда хотели подать вина, в Лувре не нашлось ни капли. Припасы закупались только на один день. Вчерашние были полностью исчерпаны после резни, а нынче и дня-то не было. Никто не помышлял ни о вине, ни о мясе, даже хозяева харчевен не решались открыть свои заведения. Наследнику престола и двору нечем было промочить глотки.

– Но по этому случаю не должны же мы порхать в потемках, как тени, – заметил д’Анжу и приказал зажечь все двадцать люстр. Странно, что и это никому не пришло в голову.

Дворецкие разослали повсюду слуг, и те ринулись бегом, но возвращались шагом и по большей части с пустыми руками. Лишь кое-где удалось им найти свечи: все были сожжены во время резни, под истошный вой и крик. В течение некоторого времени сумрак в зале продолжал сгущаться, а движения людей все замедлялись, голоса звучали все тише. Каждый стоял в одиночку; только пристально вглядываясь, узнавал он соседа; все чего-то ждали. Некая дама громко вскрикнула. Ее вынесли, и с этой минуты стало ясно, что благожелательная речь королевского брата, в сущности, ничего не изменила. Генрих, который шнырял в толпе, слышал шепот:

– Мы нынче ночью либо перестарались, либо недоделали.

Слышал он и ответ:

– Этого ведь как-никак именуют королем. Если бы мы и его пристукнули, нам пришлось бы иметь дело со всеми королями на земле.

И тут король Наваррский понял еще кое-что в своей судьбе. Яснее, чем другие, которые только шептались, уловил он затаенный смысл, а также истинные причины произнесенной его кузеном д’Анжу торжественной речи. Д’Анжу явился сюда прямо от своей мамаши, вот разгадка! Мадам Екатерина сидела у себя в уединенной комнате за секретером и собственной жирной ручкой набрасывала буквы, настолько же разъезжавшиеся в разные стороны, насколько сама она казалась собранной; и писала она протестантке в Англию следующее: «Адмирал обманывал вас, дорогая сестра, только я одна – ваш истинный друг…»

«Свалить все на мертвого – это верный способ избежать ответственности за свои злодеяния; и люди, которые вообще не любят нести ответственность за совершенное ими зло, могут успокоиться, что они и делают. Все это касается умерших. И меня!» – думает Генрих. Под прикрытием ночи и тьмы лицо Наварры наконец выражает его истинные чувства: рот скривился, глаза засверкали ненавистью.

Но он тут же все подавил – не только выражение, но и само чувство, ибо вдруг стало светло. Слуги, взобравшись на лестницы, зажгли наконец несколько свечей, и те бросили свои бледные лучи на середину залы. Толпа придворных воскликнула: «А!», как и любая толпа после долгого движения в темноте. К Генриху подошел его кузен д’Алансон.

– Генрих, – начал он, – так не годится. Давай объяснимся.

– Ты говоришь это теперь, потому что стало светло? – откликнулся Генрих.

– Я вижу, что ты меня понимаешь, – кивнул Двуносый. – Он хотел показать, что его не проведешь. – Продолжай притворяться! – настоятельно потребовал он. – Ведь и мне приходится разыгрывать послушного сына и доброго католика, но тайком я скоро перейду в твою веру. И еще неизвестно, сколько людей сделают то же самое после того, что произошло.

– Вероятно, во всем Лувре я самый благочестивый католик, – сказал Генрих.

– Мой брат д’Анжу ужасно важничает, просто невыносимо. Еще бы! Герой дня, достиг своей цели, весел и милостив!

– Черноватые духи уже не окружают его, – подтвердил Генрих.

– Он же любимец нашей драгоценной матушки, и теперь дорога перед ним открыта. Вот бы еще помер наш бешеный братец Карл… Неужели тебе приятно видеть все это, Наварра, и только скрежетать зубами от бессилия? Мне – нет. Давай бежим, Наварра, и поднимем в стране мятеж! Не теряя времени!