Монах. Анаконда. Венецианский убийца

Контарино. Возможно и такое, если мы все дружно навалимся на весла. Но что следует предпринять? Мы проводим все время в тавернах за выпивкой и картами и в результате оказались в таком океане долгов, в котором утонет и самый искусный пловец. Давайте все-таки совершим попытку. Поищем соратников во всех лагерях, подойдем к делу со всем усердием и дотошностью. Возможно, все еще переменится, ибо в противном случае, уж поверьте моему слову, друзья, не будет нам более места в этом мире.

Меммо. Да, вот вам истина, хотя и горькая: за последние полгода мои кредиторы едва не вынесли мне дверь своим стуком. Я утром пробуждаюсь ото сна, а вечером впадаю в дрему под одну и ту же музыку: их претензии.

Пароцци. Ха-ха-ха! Что до меня, мне нет нужды напоминать вам о моем положении.

Фальери. Не живи мы на столь широкую ногу, сидели бы сейчас спокойно в своих дворцах. Но притом, как все сложилось…

Пароцци. Да уж, притом, как все сложилось, боюсь, Фальери пустится читать нам нравоучения.

Контарино. Так оно всегда бывает со старыми грешниками, утратившими способность грешить. Тут-то они и начинают оплакивать свою былую жизнь и в полный голос рассуждать о покаянии и преображении. Что до меня, я вполне доволен тем, что позволяю себе сворачивать с избитых путей нравственности и добропорядочности. Тем самым я доказываю себе, что я не простой обыватель, который сидит, скорчившись, в уголке у очага, вялый и флегматичный, и вздрагивает всякий раз, как услышит про что-то необычайное. Воистину, природа сотворила меня для разврата, и я намерен следовать собственному предназначению. И действительно, если бы время от времени в мир не являлись люди вроде нас с вами, он впал бы в глубокий сон – мы же пробуждаем его, сокрушая старый порядок вещей, мешаем человечеству плестись вперед со скоростью улитки, обеспечиваем миллионам ленивцев загадки, над которыми они ломают голову, не будучи в состоянии их постичь, закладываем сотни новых мыслей в голову большинства – короче говоря, миру мы столь же полезны, сколь и ненастья, что рассеивают ядовитые испарения, которые в противном случае отравили бы всю природу.

Фальери. Клянусь честью, какие замысловатые рассуждения! Воистину, Контарино, Древний Рим понес невосполнимую утрату, не досчитавшись тебя среди своих ораторов. Жаль вот только, что в обертке из стольких изысканных слов совсем мало сути. Так вот: пока ты, с твоим редкостным даром красноречия, безжалостно испытывал терпение твоих благорасположенных слушателей, Фальери не терял времени зря и действовал. Кардинал Гонзага недоволен правительством – один Господь ведает, каким своим поступком Андреас превратил его в заклятого врага, – но, если говорить коротко, Гонзага теперь один из нас.

Пароцци (с изумлением и восторгом)

. Фальери, ты в своем уме? Кардинал Гонзага…

Фальери. Теперь с нами и душой и телом. Сознаюсь, поначалу мне пришлось немало пораспускать перед ним хвост, бахвалясь нашим патриотизмом, нашими великими замыслами, любовью к свободе и прочей дребеденью; но если коротко – Гонзага лицемер, а значит, наш человек.

Контарино (сжимая руку Фальери). Брависсимо, друг мой! Венеция увидит повторение заговора Катилины[118]. Ну а теперь моя очередь взять слово, ибо и я не сидел без дела после нашей последней встречи. Если честно, поймать я пока ничего не поймал, но заполучил в свои руки надежную сеть, в которую, как я надеюсь, попадется лучшая половина Венеции. Знаете ли вы маркизу Олимпию?

Пароцци. Разве не ведет каждый из нас список красавиц Республики? Как же мы могли забыть ту, что стоит в нем под первым номером?

Фальери. Олимпия и Розабелла – богини Венеции, и юноши наши не воскуряют благовония ни на каких других алтарях.

Контарино. Олимпия принадлежит мне.

Фальери. Как?

Пароцци. Олимпия?

Контарино. Как-как? Да что вы на меня уставились, будто я тут напророчествовал, что небеса рухнут на землю? Говорю же вам: сердце Олимпии принадлежит мне, и она доверяет мне безраздельно. Связь наша должна оставаться в глубочайшем секрете, но уверяю вас: любое мое желание – ее желание; вы знаете, она в состоянии заставить всех венецианских аристократов плясать под свою дудку – а уж она будет наигрывать те мелодии, которые ей по нраву.

Пароцци. Контарино, ты превыше всех нас.

Контарино. А у вас не было ни малейших подозрений насчет того, какого могущественного союзника я пытаюсь вам раздобыть?

Пароцци. Должен сказать, что, слушая вас, я краснею от стыда, ибо сам решительно ни в чем не преуспел. Одно могу сказать в свое оправдание: если бы Матео, подкупленный моим золотом, совершил убийство Розабеллы, то дож лишился бы той самой цепи, на которой он держит виднейших жителей Венеции привязанными к своему правительству. Исчезни Розабелла – и Андреас превратится в ничто. Знатнейшие семейства перестанут добиваться его дружбы – ибо их надежды соединиться с ним прочными узами через племянницу окажутся погребены в ее могиле. Ведь Розабелле предстоит унаследовать состояние дожа.