Монах. Анаконда. Венецианский убийца

Абеллино. Или нам следует поделить уже имеющуюся у нас добычу, покинуть пределы Республики, начать новую, лучшую жизнь и попытаться вымолить прощение у Небес. Денег у нас достаточно, нам нет нужды задаваться вопросом о хлебе насущном. Можете либо купить себе земельный надел в чужой земле, либо завести остерию[120], либо податься в коммерцию, либо заняться ремеслом – короче говоря, найти себе занятие по душе, оставив профессию наемного убийцы. После этого мы сможем выбрать себе жен из числа пригожих девиц собственного сословия, стать счастливыми отцами сыновей и дочерей, есть и пить в мире и неприкосновенности – и честностью нашей будущей жизнью загладить все прегрешения прошлой.

Томазо. Ха-ха-ха!

Абеллино. Как поступите вы, так и я: либо я пойду на виселицу или на колесо вместе с вами, либо стану честным человеком – как вам угодно. Ну, каково будет ваше решение?

Томазо. В жизни не слышал столь дурацких советов.

Пьетрино. Наше решение? Ну, его принять несложно.

Абеллино. А я надеялся, что вы меня послушаете.

Томазо. Что тратить попусту слова? Голосую за то, чтобы и дальше жить по-прежнему, занимаясь тем же ремеслом; оно приносит нам много золота, и мы можем позволять себе всяческие удовольствия.

Пьетрино. Дружище, ты будто прочитал мои мысли.

Томазо. Да, мы браво – но дальше-то что? Мы люди честные, и пусть дьявол заберет того, кто отважится сказать, что это не так. Однако в любом случае нам стоит посидеть несколько дней дома, дабы нас не обнаружили; я убежден, что шпионы дожа уже рыщут повсюду, пытаясь выйти на наш след. Но когда нас оставят в покое, первым делом должны мы отыскать убийцу Матео и свернуть ему шею в назидание прочим.

Все хором. Браво, брависсимо!

Пьетрино. Голосую за то, чтобы отныне Томазо стал нашим главарем.

Струцца. Да, пусть займет место Матео.

Все хором. Так тому и быть.

Абеллино. На что я от всей души говорю: аминь. Итак, решение принято.

Книга вторая

Глава I

День рождения

Следующий день после убийства Матео бандиты провели, не выходя за порог, в сильной тревоге, заперев двери и закрыв ставни на окнах; любой шум на улице вызывал у них смятение, любые шаги у двери заставляли дрожать.

А дворец дожа блистал роскошью, в нем гремело веселье. Дож праздновал день рождения своей прекрасной племянницы Розабеллы, и на пир собрались самые именитые граждане города, а также иностранные посланники и многие высокородные чужеземцы, оказавшиеся на тот момент в Венеции.

На расходы не поскупились, не пренебрегли ни единой возможностью доставить гостям удовольствие. Корифеи разных искусств состязались друг с другом, лучшие поэты Венеции почтили этот день строками, каких ранее не создавали, ибо предметом их была Розабелла; музыканты и виртуозы превзошли самих себя, ибо целью их было добиться благосклонности Розабеллы. Невиданное доселе сочетание всех мыслимых радостей затуманило воображение гостей, и гений восторга простер крыла свои над собравшимися, равно над юношами и стариками, над матронами и девицами.

Редко доводилось видеть почтенного Андреаса в столь приподнятом настроении. Был он крайне оживлен, на губах играла удовлетворенная улыбка, со всеми присутствовавшими вел себя обходительно и доброжелательно и делал все, чтобы гости не сознавали его превосходства. Иногда он заигрывал с дамами, миловидность которых служила главным украшением праздника, иногда бродил среди масок, которые разнородной фантастичностью своего облика и приподнятым тоном бесед оживляли бальный зал; а случалось, что он присаживался сыграть в шахматы с генералами и адмиралами Республики; но не раз и не два отрывался он от всех этих занятий, чтобы проследить восторженным взором за танцующей Розабеллой или в молчаливом благоговении вслушаться в звуки ее пения.

Ломеллино, Конари и Паоло Манфроне, трое ближайших друзей и советников дожа, будто бы позабыли о своих сединах и смешались с толпой юных красавиц, флиртовали то с одной, то с другой – стрелы остроумия летали туда-сюда, встречая пылкий и добродушный прием.

– Ломеллино, – обратился Андреас к своему другу, тот как раз вошел в салон, где дож по чистой случайности оказался наедине с племянницей, – воистину ты нынче смотришь веселее, чем когда мы осаждали Скардону[121] и вели ох какую непростую игру против турок.

Ломеллино. Я не посмею этого отрицать, синьор. Я и по сей день со смесью ужаса и удовлетворения вспоминаю ту ночь, когда мы наконец-то взяли Скардону и вынесли полумесяц за городские стены. Да уж, наши венецианцы сражались тогда как львы.

Андреас. Наполни кубок, почтим их память, старый солдат. Право на отдых ты завоевал своим мужеством.

Ломеллино. Верно, синьор, и сколь же приятно почивать на лаврах! Но если говорить честно, то лаврами своими я обязан лишь вам, ибо это вы обеспечили мне бессмертие. Ни одна душа в мире не узнала бы о существовании Ломеллино, не сражайся он в Далмации и на Сицилии под знаменами великого Андреаса и не способствуй своему командиру в завоевании вечных трофеев на пользу Республики.