Монгольская империя и кочевой мир

Обсудим теперь одну особенность toru в Белой Истории. Toru существуют не только «вне» в качестве идеала, которому нужно следовать, но также и «здесь», внутри человека. Так, мы обнаруживаем следующее предложение: «Уважаемый toru императора подобен черному зрачку» (Hundu Hagan-u toru hagana-yin hara nidun metu boyu); выражение: «Любить центральный великий toru как (свой собственный) глаз» (Tob ihe toru-yi nidun metu hayiralan) [Liu 1981, p. 81] и предложение: «Таким образом, toru истинной религии подобен внутреннему сердцу» (Teguber unen nom-un toru dotugadu jiruhen

[metu]). Иными словами, эта концепция действует как на макро-уровне, так и по отношению к отдельному человеку. Наряду с частым упоминанием «toru императора» мы также встречаем toru даосского монаха и чей-то «собственный toru’» (ober-un toru) [Liu 1981, p. 89]. Способность toru пронизывать общество, а также находиться в физическом теле человека близка и современному монгольскому мышлению.

Существовавшее в XIV в. представление о двух видах toru не исчезает, а продолжается в последующих столетиях (например, в сочинении XVIII в. Gagg-a-yin Urusqai). Но к XVII в. слово toru

, используемое само по себе, всегда относилось к светской власти, тогда как религиозный toru всегда описывался именно в таком качестве (nom-un toru — toru учения, shashin-u toru — toru религии и т. д.). Так, в XVII в. мы находим предложения, относящиеся к политическим переговорам, например, «Namudai Sechen Hagan сделал yehe toru китайцев и монголов мирным» [Namudai Sechen Hagan Hitad Mongol-un yehe toru-yi tubshitgeged’]. В XVIII в. выражение ulus tor (государство) стало использоваться в повседневной практике. В Bolor Erike

Рашипунцуга находим, что ulus tor упоминается в связи с территориальными границами: «Поддерживая ulus toru (народ и принцип [народ, государство]) посредством сочувствия и порядка и соблюдая (защищая) границу» (urushiyel jirum-iyer ulus toru-ben tetgun jaha hijigar-iyen sahiju) [Huheondur 1985, p. 52]. В маньчжурский период термин guren часто использовался для обозначения «империи», тогда как toru имел значение «верховная власть» или «политическое право» внутри империи. Например, в Алтан тобчи мы находим предложение: «toru монгольского народа был взят императором Великой Минской династии» (Olan Monggol-un toru-yi Tayimingqaqan-tur abtaju) [Choiji 1983]. A маньчжурский свод законов XVIII в. называется Книга Законов Департамента регулирования Дел toru Внешней Монголии, установленных законом

(Jarlig-iyer togtogagsan gadagadu Mongol-un toru-yi jasahu yabudal-un yamun-u hauli juil-un bichig). Toru здесь явно относится не к абсолютной верховной власти, а к ограниченной политии, которой требовалось регулирование сверху. Постепенно toru, особенно в сочетании с ulus, начинает относиться к практическим делам государства. Возможно даже, что в государственном законе в этой сфере были ошибки (Bolur Erike) [Huheondur 1985]. В XIX в. выражения «Ulus toru-yin yabudal — дела государства» [Нацагдорж 1968, с. 137] и «Ulus toru-yin jirum — государственный закон» [Нацагдорж 1968, с. 164] стали, по-видимому, повседневными.

Это использование началось при маньчжурах и продолжилось во времена Богд Хана (1911–1921). Хотя в тот период проблемы Монгольской автономии много обсуждались, страна не была полностью независимым государством. В связи с этим в официальных документах обычно использовали слово ulus (nation) по отношению к существовавшему государству или правительству и лишь изредка прибегали к слову tor [Жамсран 1992].