До того, как всё случилось, Эвелин посещала церковь вместе с родителями, всей семьей, и она ощущала лишь всеобщую доброту и искренность. Прихожане восхищались ее кружевными платьями и щипали за розовые щечки. Это было до того, как отец начал внимательно вслушиваться в содержание службы, а затем со всё возрастающим рвением самостоятельно изучать Библию. Раньше абстрактные идеи и понятия были вне досягаемости незрелых рук Эвелин, но, взрослея, она начала проводить пальцами по их скользким поверхностям, пока ей не удалось приблизить те концепции к определенности своего невинного мира. Теперь она знала…
Сейчас, слушая службу, она всё еще не чувствовала усталости, несмотря на то, что не спала несколько дней. Раньше она наблюдала, как меняется церковь, затем ждала следующего дня, новых изменений. Наступало воскресенье, на стоянке появлялись машины, словно материализовавшиеся пятна. Среди них множество старомодных пикапов, несколько моделей поновее, но сопротивление переменам было очевидным. Спокойствие в повседневности. Она не спала в процессе ожидания. Сон — не то, в чем она нуждалась. Он необходим тем, кто живет и дышит. Она — создание другого вида. Из холода. Всегда бодрствующая в реальности снов. Дыра у нее в груди в форме зубчиков ключа. В поисках того, что можно открыть, не сердце, а цепь, опоясавшую душу, чтобы дать ей вырваться и улететь, куда глаза глядят. Избавить ее от этой ноши.
Она присела на дальней лавке в углу, наблюдая за мужчиной, который был не только ее отцом, но стал Отче для сторонников Господа. Церквушка, теплая изнутри, была достаточно мала, чтобы ее присутствие замечали и приветствовали улыбками, кивками и жестами. В основном прихожане толпились ближе к кафедре, но были и те, кто рассредоточивался позади по углам. Священной задачей Отца Питера было согнать их в единую однородную массу. В единую паству. Она понимала, что это лишь вопрос времени, когда они доберутся до нее. Но всем опасениям пришел конец, когда она увидела, как Отец Питер поднимается за кафедру. Волосы его побелели, вспыхивая серебром, когда на них попадал свет. Его брови, требующие ухода, оставались цвета коричневого антика. Эвелин находила извращенное успокоение, узнавая в его чертах, постаревших лет на десять, всё те же змеиные линии, вызывающие самые мрачные воспоминания: широкие глаза, наклоненная вперед шея, неправильный прикус, выглядящий одновременно и ухмылкой, и оскалом. На нем был накрахмаленный костюм, вовсе не такой, как те семь одинаковых, которые он носил по очереди. Позади него возвышался украшенный распятием алтарь, за ним — мозаичное окошко, отбрасывающее прожилки теней. Он нес свое широкое тело, подобно грозовой туче. Он выглядел спокойным вначале, возможно, слегка заискивающим, но движения его рук были тучей, меняющей свою форму по первому желанию. Отец Питер, божественное кучево-дождевое облако, загипнотизировал прихожан картинами геенны. Минуты перемалывались, как часы. Ее присутствие поглотила сереющая масса, зарождающаяся молния службы Отца Питера. В наивысшей точке его бури — когда он вознес к небу руки и закричал: «Возлагайте надежду на Славу Божью! Вкусите его! Доверьтесь ему! Позвольте ему изменить вас!» — его глаза встретили глаза Эвелин.