Московский апокалипсис

Далеко за полночь, весёлые и довольные, они возвращались к себе. Вдруг на углу Сытинского переулка мелькнула одинокая тень. Французский пехотинец с бумажным тюриком в одной руке и ружьём — в другой, крался в развалины. Что за смельчак? В это время захватчикам и по Тверской ходить опасно, а уж в дебрях сгоревших кварталов… Заинтригованные партизаны, стараясь не шуметь, последовали за ним. На огородах погибшего особняка француз вполголоса стал звать:

— Эй! Мадам! Мадам!

На этот призыв из каретного сарая вышла тёмная фигура, и молодой женский голос сказал по-русски:

— Мы здесь!

Солдат положил тюрик на землю и зажёг принесённую с собой свечу. При её тусклом свете женщина развернула тряпку и вынула из неё крохотного новорожденного ребёнка! Ему было лишь несколько дней от роду. Младенец громко загукал и по-стариковски закряхтел. Выяснилось, что у француза была с собой баклага тёплой воды. Он принялся тонкой струёй лить её на попку малыша, а мать — подмывать ребёнка (оказалось, что это мальчик). Кряхтение усилилось, но сделалось довольным… Остатком воды мамаша вымыла себе груди и немного попила. Француз тем временем раскрыл тюрик и вытащил оттуда хлеб, сыр, куриную ногу и пару кусков ветоши. Молодая женщина с жадностью принялась за еду. Пехотинец сидел рядом, обнимая ружьё, и молча любовался ребёнком. Наевшись, мать тут же взяла сына на руки и стала кормить. Её измученное, неброское лицо сделалось в этот момент прекрасным, как у мадонн Рафаэля… Француз простодушно улыбался и гладил женщину по давно не мытой голове. Малыш сосал молоко жадно, словно понимал, что от этого зависит его жизнь. Наконец он наелся и сразу заснул. Солдат поцеловал его в пуговку носика, сунул матери в руки принесённые тряпки и поднялся.

— Спасибо вам, добрый человек, — дрогнувшим голосом сказала мать. — Без вас давно бы пропали…

Пехотинец вряд ли понял её слова, но согласно кивнул головой, задул огарок и быстро исчез в темноте. А женщина с ребёнком опять укрылись в сарае.

Партизаны некоторое время молча сидели под впечатлением увиденного, потом егерь прошептал:

— Вон как… Есть и среди них люди…

— Я запомнил его лицо, — в тон ему сказал Пётр.

— И я, — подхватил Саша-Батырь. — Жалко будет, ежели зарежут его наши невзначай.

— Мамку с дитёй забираем, — приказал Отчаянов. — На улице они даже с таким жалельщиком не протянут!

Когда три фигуры вошли в сарай, женщина охнула. Сила Еремеевич с порога стал её успокаивать.

— Ты, баба, нас не бойся. Мы русские, православные. Худого тебе не сделаем. Что это за француз тебе сейчас помогал?

— И сама не знаю, батюшка. Нашёл он меня тому назад четыре дня. Я только-только Митеньку родила и лежала почитай, что без памяти. А кругом страх да огонь… Помирать собралась; токмо сыночка было жалко, что света белого не увидит… А тут он. С теих пор ходит ко мне кажную ночь, еды и воды носит; сегодня, вишь, пелёнок добыл.

— Добрый, что ли?

— Душа у него добрая, батюшка, это сразу видать! Не он, померли бы оба давно. Есть-пить нечего — как робёнка кормить? Молоко пропадать стало…

— Понятно. Как тебя звать-то?

— Марфой, батюшка.

— А мужик твой где?

— Убили его в первый же день. Наши солдаты. Пьяные были шибко. Ограбили и убили беспричинно.

Егерь почернел лицом.

— Вишь, Марфа, как нас жизнь переворачивает… Свои губят, чужие спасают… Ладно. Идём с нами. Меня зовут Сила Еремеевич Отчаянов, я гвардейский унтер-офицер. Это Пётр Серафимович Ахлестышев, из дворян. Это Саша-Батырь, из налётчиков. Хорошие люди. Мы с французами воюем. Своих не трогаем.

— Куда же вы меня, батюшка Сила Еремеевич? Обуза я вам. Москва подчистую сгорела. Никому мы сейчас с Митенькой не нужны. Вам, чай, самим есть нечего.

— Ты не спорь, а слушайся, — непривычно мягко сказал егерь. — Не об нас думай, а об дитя. Москва не вся сгинула. У нас тут неподалёку подвал. Будет хоть крыша над головой. Мы, русские, должны друг дружке помогать…

Через полчаса Марфа с Митенькой осваивались на новом месте. Малец сначала выказал такой бас, что хоть святых выноси! Отчаянов даже сгоряча решил отселить новеньких на Поварскую, к Степаниде. Но партизаны не дали. Все сразу сбежались к горлопану, начали делать ему козу, петь песни, предлагать матери разные тряпки. Кухарка Маша взмолилась оставить мальчишку, и егерь дрогнул сердцем, согласился. Жизнь в подвале сразу наполнилась новыми красками.