Московский апокалипсис

Стрельба между тем разгоралась. Пули дробили кирпичи вокруг партизан, высекая из них мелкие осколки. Иные попадали в горелые брёвна и издавали глухое «чпок!». Было боязно подымать голову, но Пётр всё-таки высунулся. Три или четыре тела распластались на церковном дворе. Французы высовывались из-за каждой кучи, из дверей лесного склада, из окон казармы, и всё пытались продвинуться вперёд. Но фантастическая меткость одиночного стрелка останавливала даже самых храбрых. Рывок — и русских сомнут, но кто-то должен встать в полный рост первым… Вот из склада вылетел смельчак с кошмой и стремглав бросился через двор. Выстрел. Француз пролетел ещё немного с разбегу, и уткнулся лицом в землю. В ту же секунду на дворе появился офицер в двууголке с белым плюмажем и призывно махнул рукой: в атаку! Он полагал успеть, пока русский заряжается. Но Голофтеев уже протянул егерю очередное ружьё. Бах! Шляпа с султаном слетела, как подбитая птица. Озадаченные французы усилили пальбу, но вперёд больше не лезли. Ну, скоро ли там эти рогожцы?

Тут наконец в тёмных окнах храма разом полыхнуло. Языки пламени вырвались наружу, и сделалось светло. Два человека показались в дверях. Грянул залп. Один споткнулся, но, хромая, сумел уковылять в темноту. Это был вахмистр Бершов. Второй взмахнул руками и рухнул на землю. При свете пожара Ахлестышев узнал ямщика…

— Уходим! — скомандовал Отчаянов. Не заставляя себя уговаривать, партизаны бросились прочь. Вдруг прямо на них с тесаком наголо выскочил рослый гренадёр. Пётр только что, по наитию, навёл туда пистолет. Он собирался идти так, с оружием наизготовку, до безопасного места. Палец сам нажал на курок. Ахлестышеву повезло: пистолет был со шнеллерным механизмом. Иначе бы он не успел… Храбрец, в одиночку зашедший русским в тыл, упал навзничь. Пока он умирал, русские один за другим проскочили мимо него в переулок.

— Черти! Сколько же их? — выругался Саловаров. В том конце замаячили силуэты пехотинцев: они закрывали партизанам путь к отступлению.

— В штыки! — крикнул егерь и первым пошёл на врага. Но тут в переулке вспыхнула короткая перестрелка, а следом — звуки рукопашного боя. Бершов со своими людьми расчищали «отчаянным» дорогу.

Когда арбатские партизаны подбежали к рогожским, всё было уже кончено. Десяток французов валялся на дороге. Несколько русских, разгорячённых стычкой, призывно махали им руками.

— Шибче! Вон туда наяривай!

Чумазые, одетые кто во что, они в этот момент были Ахлестышеву роднее отца с матерью. Бойцы смотрели на своих товарищей с Бронных улиц и приветливо улыбались. В центре, опираясь на ружьё, стоял Бершов.

— Как нога? — спросил, остановившись, егерь. — Кость не задета?

— Цела! До свадьбы заживёт.

— Спасибо, братья! Храни вас Бог! — крикнул Отчаянов, и они бегом помчались к Краснохолмскому мосту.

Под утро, целые и невредимые, партизаны спустились в свой обжитой и уютный подвал. Навстречу им поднялся встревоженный Ельчанинов.

— Где вы пропадали? Я вас тут уже сутки дожидаюсь!

— Разрешите доложить, ваше благородие, — вытянулся унтер-офицер. — Ваше приказание выполнено частично. Станок в Рогоже сломать не удалось. Большая охрана. Совместно с Бершовым спалили денежную бумагу. У нас потерь нет.

— Сила Еремеевич, о какой бумаге ты говоришь?

— Вот, — егерь развернул принесённый вахмистром лоскут.

Штабс-капитан потёр его в руках, даже зачем-то понюхал.

— Егор Ипполитович, — пояснил Ахлестышев. — Мужики определяют подлинность ассигнаций на ощупь. То, что подписи управляющего банком и кассира гравированы, они могут не увидеть. А вот гладкость бумаги сразу подмечают.

— Понял. Специальная бумага для ассигнаций! И водяные знаки на месте! Дорогая вещь. Так это её вы сожгли? Весь ли запас?

— Этого не знаю. Спросите Бершова. Он жёг, я только прикрывал. Он ранен, Бершов-то. В ногу. Ночью на Рогоже жарко было…

— Хорошо. Спасибо, Сила Еремеевич, и тебе и всему отряду. А станок, значит, никак?

— Никак, ваше благородие. Сто человек охраны. Погибнем все, а дела не сделаем. Только бумагу.

— Ладно, молодцы, отдыхайте.

— Ваше благородие, а куда вы Пунцового отпустили? Не вижу я его.

— Пунцовый? А разве он не с вами ходил?

— Никак нет. Прошлой ночью я его в Грохольский послал. Заместо беглых. Велел вас сюда доставить.

— Ко мне он не пришёл. Я сам добирался.

— Т-а-а-к… Пропал парень… Ладно, ежели убили; а ну как живым взяли?

— Если бы он выдал, люди Сокольницкого ждали бы вас здесь. Значит, или умер, или молчит.

Пунцовый обнаружился под вечер. Он висел на воротах Шереметьевской больницы. Перед смертью поляки страшно пытали его: вырвали ногти, выкололи глаза… Две ночи за оградой больницы дежурила засада — ждали «отчаянных». На третью паны ушли, и товарищи гайменника похоронили его в ограде храма Бориса и Глеба.

Глава 8

Любовь и война