Москва в эпоху реформ. От отмены крепостного права до Первой мировой войны

Популярностью пользовалась и фигура Евгения Романовича Ринка, товарища председателя Московского окружного суда. Он тратил добрую половину своего жалованья на помощь бедным, зачастую из числа своих бывших подсудимых. «Вмешательство в суд он называл «топтаньем грязными ногами там, где должна творить чистая судейская совесть». Он никому не давал самодурствовать в суде: «Я сам буду в нем самодурствовать». С точки зрения общественной – это был самый талантливый представитель председательского произвола». Ринк настроил против себя и адвокатуру, и высшие власти, следуя мудрости Екатерины Второй: «Лучше десять виновных отпустить, чем одного невинного казнить». Ринку не было равных в красноречии. Однажды слушалось дело о третьей подряд краже юноши-подростка. Рецидивиста хотели отправить за решетку, но Ринк встал на защиту мальца, ведь он всего лишь украл бутылку пива! «Представитель обвинения говорил, что мальчик похитил бутылку пива потому, что у него злая воля. Защита утверждает, что мальчик похитил бутылку пива потому, что его среда заела. Не оспаривая этих предположений, но и не соглашаясь с ними, я позволю себе тоже вступить на путь предположения. Принимая во внимание, что кража совершена в самое знойное время лета, в три часа пополудни, в середине июля, я предположу, что мальчик соблазнился взять бутылку пива просто потому, что ему было жарко и очень пить хотелось». Присяжные расхохотались, юнец был оправдан и отпущен восвояси с назидательными речами. Ринк ценил опытных адвокатов, но терпеть не мог проходимцев. Когда один из таковых выпустил слабенькое, плохонькое переводное пособие по адвокатской этике, Евгений Романович сказал: «Приятно видеть в человеке уже пожилом и присяжном поверенном давнем такое страстное желание познакомиться наконец с своею профессиональною этикою, что, вот видите, он на старости лет даже учится понемножку французскому языку». В другой раз судили проститутку, укравшую ценные вещи в борделе во время пожара. Содержательница заведения долго жаловалась на убытки, пока Ринк не сострил: «Поучительный пример современного разложения семьи!»

В конце восьмидесятых становится понятно, что великие реформы не выполнили всех возложенных на них надежд. Новые герои так и не появились, старые проблемы усугубились. «Россия преобразуется, Россия развивается; она в скором времени будет, по внешности, по каталогу заведений и учреждений, более похожа на Западную Европу, чем любая страна… И в самом деле, можно было бы обольщаться успехом реформ, если бы не обличало нас одновременное с ними наше банкротство во всех отношениях… «Святая» Русь безнравственна, не творит ни добродетели, ни доблести, в высшем смысле этого слова, – православная Русь теряет своих чад и перестает быть, в сознании общества и государства, единственным живым, духовно-органическим началом всего исторического бытия русской державы»[135]

. В 1877 году известный критик и публицист Варфоломей Зайцев отмечал в статье «Наш и их патриотизм»: «Галилеянин в поддевке и мокроступах, человек Православия, Самодержавия и Народности, ты победил!»[136]

Однако С. Д. Урусов писал, что даже через поколение московские студенты 1880-х получали сигналы «шестидесятников»: «Мы, отчасти бессознательно, воспринимали ослабленные расстоянием веяния времен герценовского «Колокола», «Современника», Базарова, Чернышевского и Некрасова… Нам казалось, что на вершинах упрямо не хотят делать того, что нужно и что вместе с тем представляется для всех очевидным и легко достижимым».

Несмотря на появление слоя «разночинцев», людей, зарабатывавших умом и пером, ощущался огромный разрыв между народом и думающей верхушкой. 24-летний В. О. Ключевский напишет в дневнике еще до каракозовского выстрела, хождения в народ и политических процессов: «Народ безумствует пред великими фигурами Минина и Пожарского, не понимая их смысла и значения, жаждет молебнов с вином, попирает и религию и историю – все свое нравственное и умственное достояние. А интеллигенции грезятся призраки или сама она становится безобразным призраком, в действительность которого не хотелось бы верить».