Мозаика Парсифаля

– Вы демонстрируете пример стереотипного мышления. Молодые ребята вроде этих в свое время высаживались десантами на побережьях, дрались в джунглях.

– Я всего-навсего хотел сказать о неизбежности слухов, невероятных историй, циркулирующих среди солдат. Каким образом их удается приглушить?

– Ну, прежде всего, они и видят-то не так много, во всяком случае, ничего серьезного. Им сказали, что остров Пул – полигон, на котором тренируются на выживаемость. Все совершенно секретно. Десять лет за решеткой, если проболтаешься. Их тоже всех проверяли, но это обычная армейская часть. Здесь их дом.

– Все же это звучит не очень убедительно.

– Но ведь всему приходит конец, не так ли? Осталось недолго ждать, когда все эти предосторожности перестанут иметь значение.

Хейвелок вскинул глаза на психиатра. «Об этом на острове Пул не знает никто. Ни доктора, ни технический персонал…» Так, кажется, говорил Беркуист? Неужели кто-то ухитрился проникнуть в тот склеп, в ту страшную комнату-сейф? Вслух он спросил:

– Что вы хотите этим сказать?

– В один из дней Мэттиас тихо уйдет от нас. Когда его не станет, все слухи не будут иметь значения. О всех великих людях после смерти рассказывают легенды. Таковы правила игры.

– Да. Если останется кому в нее играть, доктор.

* * *

– Доброго здоровья, дружище, – негромко произнес по-чешски Майкл, выходя из дома в залитый солнцем сад. Мэттиас сидел в том же кресле в конце извилистой, мощенной плитами дорожки, там же, где он находился прошлой ночью. Тень развесистой пальмы укрывала его от палящих лучей. Хейвелок продолжил по-чешски – быстро, но почти нежно: – Я знаю, что огорчил вас, мой дорогой друг, и теперь хочу устранить возникшее между нами недоразумение. Ведь вы мой любимый учитель, мой единственный отец. Неправильно, когда между сыном и отцом начинает возникать отчуждение.

Мэттиас свернулся в своем кресле, пытаясь уйти в тень. Солнечные блики, пробиваясь сквозь листья пальмы, освещали его испуганное лицо. Постепенно прикрытые очками в черепаховой оправе глаза затуманились, в них появилась тень неуверенности, – возможно, звуки знакомой с детства речи пробудили какие-то давние воспоминания, какую-то просьбу ребенка, обращающегося к отцу… Смысл не имел значения. Родной язык, мягкая интонация, нежное звучание произвели должный эффект. Теперь надо прикоснуться к нему. Прикосновение – чрезвычайно важный символ иного языка, символ воспоминания. Майкл подходил ближе, его слова лились в равномерном ритме успокаивающей мелодией. Они привносили в сад иное время, иную страну.

– Вы помните холмы над нашей величавой Влтавой с ее красивыми мостами? Снег, кружащийся над площадью Святого Винчесласа… озеро Стиба летом… долины Вач и Нитра, убегающие к горам?

Они соприкоснулись. Ладонь ученика легла на руку учителя. Мэттиас вздрогнул, задышал тяжело, его другая рука поднялась с колен и прикрыла запястье Майкла.

– Вы мне сказали, что я не понял, что я никогда не пойму. Но это же совсем не так, учитель… отец. Я могу понять. Я просто обязан понять! Ничего не должно стоять между нами… никогда. Я всем обязан только вам.

Глаза Мэттиаса прояснились, взгляд сосредоточился, но в этом взгляде вдруг появилось что-то дикое, что-то безумное.

– Не надо, Антон, умоляю, – поспешно выговорил Майкл. – Скажи мне, в чем дело. Помоги мне. Помоги мне понять.

Послышался едва различимый хриплый шепот, так же как и прошлой ночью. Только сейчас сияло солнце и язык был иным, слова были иными.

– Самые страшные договоры на земле… Окончательное решение… Вот этого ты никогда не поймешь… Но ты видел их всех… они приходят и уходят… эти, ведущие переговоры! Приходят ко мне! Умоляют меня! Мир знает, что я могу, и он обращается ко мне! – Мэттиас остановился и столь же внезапно, как и в прошлый раз, с шепота сорвался на дикий крик, словно увидел ночной кошмар средь бела дня: – Уйди от меня! Ты предашь меня! Ты всех нас предашь!

– Но почему?

– Потому что ты знаешь!

– Нет, я ничего не знаю!

– Предатель! Ты предал своих соотечественников! Ты предал своего отца! Предал весь мир!

– В таком случае почему бы меня не убить? – повысил голос Майкл, понимая, что больше ничего не остается, что пути к Антону Мэттиасу уже нет. – Почему вы не приказали меня убить?

– Прекращайте, Хейвелок, – прокричал из дверей молодой доктор.

– Еще не время! – рявкнул в ответ Майкл по-английски.

– Хватит, черт побери!

Майкл уставился в лицо Мэттиасу и заорал, снова переходя на чешский язык:

– Послушайте меня! Вы могли меня убить, но не сделали этого! Почему? Я ничто по сравнению с миром, по сравнению с вашим «окончательным решением»! Что же вас остановило?

– Это все, мистер!

– Оставьте меня в покое! Он должен сказать!

– Что сказать?

– Говори, старик! – Майкл схватил подлокотники кресла и, глядя ему прямо в глаза, выкрикнул: – Что тебя остановило?!

Взгляд Мэттиаса вновь прояснился, и он хрипло прошептал:

– Вы ушли с конференции, и мы вас больше не видели. Мы не смогли вас найти. Мы должны знать, что вы делали, с кем говорили. Безумие.