Муза

В последнее время Тереза начала наводить порядок в ее комнате. Это произошло по молчаливому согласию. Олив ее не приглашала, но ей нравилось само внимание, приготовленные кисти в преддверии нового рабочего дня. Ее одежда теперь лежала аккуратно сложенной на стуле или висела в шкафу. Неоконченные полотна стояли лицом к стене, как она сама привыкла делать перед сном. Утром Олив их разворачивала и трудилась без помех.

Тереза стояла на пороге, с сумкой через плечо.

– Я могу вам чем-то помочь?

Олив снова легла.

– Хочу выглядеть как Грета Гарбо, – сказала она томно, перебирая локоны. – Тере, ты умеешь накручивать волосы на пальцах?

* * *

Девушки поставили стул перед овальным зеркалом, которое Тереза нашла в бесхозной комнате и повесила на чердаке. Оно было в желто-коричневых пятнах и мутное по краям, но серединка была достаточно чистая. Для воссоздания образа Греты Гарбо они обратились к иллюстрациям в одном из воговских журналов Сары. За окнами стемнело, и Тереза зажгла свечи.

– Я никогда не умела накручивать мокрые волосы на пальцах, – призналась Олив. – Они у меня слишком густые. Но, я думаю, вместе мы справимся.

Добрых пять минут прошли в дружеском молчании. Олив получала удовольствие от успокоительных манипуляций с ее волосами, от этих однообразных плавных движений, навевающих сон.

– Насколько я понимаю, результаты выборов – это хорошая новость, но я все время думаю о несчастном мальчике, с которым Исаак был знаком, – прервала молчание Олив.

Тереза, опустив глаза, трудилась над ее загривком.

– Нынче так, завтра сяк. Я постельное белье меняю реже, чем правительство – названия улиц. А разницы, сеньорита, я не вижу.

– Слава богу, еще есть такие люди, как твой брат. Неравнодушные.

Тереза промолчала.

– Ты любишь своего отца, Тере?

Та нахмурилась, чего Олив видеть не могла.

– Я не люблю всякие байки.

Олив открыла глаза.

– Какие байки?

Тереза наматывала на палец отдельные прядки из большой копны волос и надежно закалывала шпильками, позаимствованными из Сариной спальни.

– Говорят, однажды он отрезал у мужчины причиндал и прибил к двери.

Олив так резко развернулась, что одна завитушка распустилась, а шпилька поскакала по половицам.

– Что?! Прибил к двери?

– Это был его враг.

Они посмотрели друг на дружку и расхохотались, уже пьяные от грядущего вечера и ощущения миновавшего их насилия, которое осталось в прошлом, – у них ведь нет причиндала, и в этом доме девушки находятся в безопасности.

– Тереза, какая мерзость! Как он мог совершить такое?

– Да ну, болтовня, – сказала та, поднимая с пола шпильку.

– Ни один мужчина не спустит штаны в качестве подтверждения.

– Но и Дон Альфонсо не говорит, что ничего этого не было.

– О господи. Я считала, что у меня проблемы с отцом, но рядом с твоим…

Тереза заглянула ей в глаза:

– А какие у вас проблемы?

Олив вздохнула:

– Да нет, ничего особенного. Просто… я чувствую себя невидимкой. Он не воспринимает меня всерьез, и я не знаю, как это изменить. В голове у него только его бизнес и приняла ли мама свои таблетки. Она, кстати, тоже даже не пытается меня понять. Когда у меня будут дети, я себе такого не позволю. Мне бы освободиться от родителей. Я думаю, это получится, надо только решиться.

– Если бы вы поехали в художественную школу, вы бы освободились.

– Кто знает… И я чувствую себя свободнее, рисуя здесь. – Олив сделалась серьезной. – А еще здесь я кое-что поняла.

– Что же?

– Если действительно хочешь довести дело до победного конца, ты должен этого желать из последних сил. Ты должен за это бороться и перебарывать себя. Не все так просто.

Тереза заулыбалась, обихаживая копну волос с такой заботой, что Олив готова была в этом море доброты купаться вечно. У нее никогда не было подружки, которая бы завивала ей волосы и выслушивала ее, сама при этом болтая разные глупости о бесполезных родителях и о прекрасном, им не ведомом будущем.

– Мое твердое убеждение: все самое лучшее происходит до вечеринки, – сменила тему Олив. – Еще ничего не успели испортить. – Она вдруг почувствовала, что Тереза убрала руки. – Что случилось?

Тереза достала из наплечной сумки коробочку, завернутую в оберточную бумагу, и протянула ее не без волнения.

– Это вам.

Олив приняла подарок.

– Мне? О боже. Я могу открыть?

Тереза кивнула. Когда из-под бумаги блеснуло зеленым, а затем, изумруд за изумрудом, потянулась каменная змейка, ожерелье такой яркости и красоты, какой ей еще не доводилось видеть, Олив ахнула.

– О боже! Откуда оно у тебя?

– Моей мамы, – сказала Тереза. – А теперь ваше.

Олив так и застыла, зажав в кулаке одну половину ожерелья, а вторая раскачивалась в воздухе. Таких подарков ей никогда не дарили. Но как можно его принять, ведь это, вероятно, единственное, что у Терезы осталось от матери.

– Нет, – сказала она. – Я не могу…

– Оно ваше.

– Тереза, это слишком дорогой…

Но все уже решили за нее: забрав ожерелье, Тереза обвила ее шею и защелкнула замочек.

– Теперь оно ваше, – сказала она. – Вы моя подруга.