Муза

Пришедшие расписывались в гостевой книге. Одни делали это с готовностью, радуясь тому, что они участники космополитического события с горящими свечами, джазовой музыкой и запахом олеандра в каждой комнате. Они делали короткие приписки в виде одобрения или добрых пожеланий: «Buen vino и Dios bendiga»[53]. Другие проявляли осторожность, опасаясь получить постоянную прописку в иностранной книге, – еще потом квалифицируют как политическую неблагонадежность. Олив вспомнила Адриана, убитого мальчика из Малаги, вспомнила озабоченность Исаака по поводу будущего страны и подумала, что, вероятно, они не так уж неправы. Тем не менее она вписала свое имя сразу после имен Терезы и ее брата.

Олив, выпившей три бокала шампанского, грезился блуждающий по дому призрак убитого мальчика. Сидя в плетеном кресле, она наблюдала за тем, как окровавленный труп влачится среди гостей. Ей представлялось, что гости нарочно напиваются, пляшут, кричат и хлопают в ладоши, чтобы загнать его обратно в землю, так как дом должен принадлежать живым.

Мимо прошла женщина в длинном сатиновом платье цвета шляпки гриба на рассвете. Медные запонки, блеснувшие в пламени свечи, стали переливаться хрусталем от лунного света. Тереза сновала туда-сюда с подносом, уставленным то напитками, то колбасами и сырами, то ломтиками сладкого пирога. Она намеренно избегала отца. В гостиной было шумно, в углу надрывался граммофон. От одной группы к другой переходила Сара в своем лиловом длинном платье с двумя профилями на спине. Вот она положила руку Исааку на плечо, он засмеялся, а люди повернули разом головы, как будто она была светящимся маяком.

Олив не сводила глаз с Исаака, ее влечение взмывало до деревянных стропил и тонуло в бокале с остатками шампанского. Завитки волос начали распрямляться, и она их нервно подергивала, обеспокоенная, что вся ее прическа пойдет насмарку. Сейчас он с серьезным видом выслушивал слова местного доктора. Отца он тоже избегал. На нем были великолепные синие брюки, сшитые по фигуре, темный полотняный пиджак и голубая рубашка. Она пыталась себе представить цвет его кожи. Когда уже наконец он ее заметит? Она потрогала свои изумрудные бусы и осушила четвертый бокал. Если она всю жизнь была ребенком, двигающимся на ощупь, то скоро превратится в привидение. Еще один бокал этого ребенка просто смоет.

Двое гостей пришли с гитарами, и их пальцы, летающие по грифу, устроили, нота за нотой, уверенный дуэт. Слушатели встретили их музыку одобрительными выкриками, а кто-то, поднимая иглу, скребанул по пластинке. На мгновение все испуганно смолкли, но тут Гарольд, успевший наклюкаться, радостно проорал:

– Пускай играют! Я хочу слышать это чудо! ¡Quiero oir el duende![54]

В этот момент все слилось в единое целое. Гитаристы, отец и сын, сыграли фламенко и популярные canciones[55] в окружении целой толпы. Вдруг вперед выступила дама за шестьдесят и запела, из ее груди вырывались мощные звуки боли и свободы. Второй раз за вечер Олив почувствовала, как по коже бегут мурашки. Держа своих слушателей под полным контролем, дама быстро прихлопывала в такт, а люди вокруг в восхищении кричали ¡Vamos![56] и притоптывали.

Грегорио кружил двух маленьких девочек по комнате, те визжали от восторга, а исступление гитар и пение только нарастали. Казалось, ожили звуки седой древности. Олив встала и хлебнула шипучку из пятого бокала – только это оказалось никакое не шампанское, а кое-что покрепче, и ее внутренности словно обожгло. Неотшлифованный, горестный женский голос был само совершенство. А между тем за окном сгустилась ночь, и мотыльки бились о горячие фонари и умирали. В этой комнате, набитой незнакомыми людьми, Олив впервые чувствовала себя как дома.

Ее отец объявил во всеуслышание, что пришло время фейерверка.

– Fuegos artificiales![57] – выкрикивал он с жутким акцентом.

Олив поискала глазами Исаака. Он как раз ускользнул из гостиной. Толпа повалила на заднюю веранду, откуда удобно было наблюдать за фейерверком в саду. От этой толкотни в коридоре у Олив голова пошла кругом. И тут она увидела, что Исаак, двигавшийся в противоположном направлении, вышел через парадную дверь. Ее это совершенно озадачило: зачем бежать из центра Вселенной?

Она пошла следом, спотыкаясь на кочках, прочь от огней, в непроглядную тьму февральской ночи. Над ее головой небо было усыпано звездами.

Хотя луна стояла высоко, она потеряла его из виду, и быстро наступило отрезвление, но все равно она вышла из ржавых ворот и зашагала по грунтовой дороге в сторону деревни, спотыкаясь о камни и ругая себя за то, что у нее хватило глупости отправиться на каблуках.

Чья-то рука зажала ей рот, а другая обвилась вокруг шеи и потащила к обочине. Она начала извиваться и лягаться, но хватка была железная. Она попыталась оторвать ладонь, не дававшую ей дышать, а когда и это не получилось, укусила нападавшего за палец.

– Mierda![58] – вскрикнул мужчина и выпустил ее из своих объятий.

– Исаак?