Муза

И вот Лори в тишине повез меня по пустынной дороге А3. Я крепко прижимала к себе сумку, чувствуя себя глубоко несчастной, мои пальцы обхватили украденный мною буклет и таблетки, которые Памела дала мне всего несколько часов назад. Как я могла объяснить Лори, что это вызывало у меня ужас, хотя я и не могла точно объяснить, почему? Ведь между нами все еще только началось, он едва меня знает. Он словно подсадил меня на пьедестал и оставил на нем болтать ногами, и конечно же я умудрилась обратить это в травму для нас обоих. Быть одному всегда намного легче.

Я взглянула на него всего один раз, его профиль то освещался оранжевым светом, то уходил в тень по мере того, как машина ехала под уличными фонарями. Глаза его были устремлены на дорогу, подбородок неподвижен. Я не знала, кто из нас чувствовал большее унижение.

Когда мы подъехали к моему дому, Лори остановился.

– Твой подарок остался в Суррее, – сказал он, не заглушая двигателя.

– О… я…

– Ну ладно. Мне пора.

Я вышла из машины, мотор взревел, и Лори умчался. Я стояла на дороге, пока рев его мотора не сменился в моей голове звуком безмолвного вопля.

Я лежала в постели без сна, моя прикроватная лампа все еще горела, хотя было уже больше трех часов ночи. В моей груди, в моем животе, в моей больной голове – повсюду свербела боль и за меня, и за Лори. Хотя он никогда не давал мне повода ощутить себя аутсайдером, меня все равно терзала мысль: а вдруг я нравлюсь ему только потому, что отличаюсь от тех девиц из компании, в рядах которой он заявился на день рождения Синт?

Конечно, Лори поторопился со своим признанием в любви, но действительно ли он обращался ко мне? Я не могла представить, каково это – ухнуть в любовь с головой; эта неразбавленная, многослойная радость, вызванная тем, что тебя видят и тобой восхищаются, и ответное восхищение – весь этот цикл от робости до уверенности в себе по мере совершения каждого нового шага. Искать своего возлюбленного в толпе, встречаться с ним глазами, чувствуя, что нашел самое истинное, – все это казалось мне невозможным. Я была – и по обстоятельствам, и по натуре – мигрантом в этом мире, и пережитый мною опыт давно уже превратился в состояние духа.

Я не знала, люблю ли Лори, и это тоже меня пугало – сомневаться или быть уверенной? «Будьте с ним начеку. Нельзя просто так наткнуться на такую картину, как эта, Оделль». А я так старалась заглушить голос Квик… Интересно, была ли она причиной, по которой я не могла ответить Лори взаимностью так же уверенно, как он признался мне в любви? Я выключила свет в надежде, что смогу заснуть в темноте. Лежа в кровати, я не могла сказать наверняка, какие страхи принадлежат мне самой, ведь Квик внедрила в мою голову и свои собственные.

Февраль 1936

VII

Законченная картина стояла прислоненной к стене. Олив гордилась ею еще больше, чем «Садом», и было ощущение, что она мелкими шажками приближается к той самой сияющей цитадели. Новое полотно представляло собой сюрреалистическую композицию, яркую, на первый взгляд вывихнутую. Это был диптих: святая Юста до и после ареста, на фоне темно-синего неба и полыхающего поля. Олив решила его назвать «Святая Юста в колодце».

Левая сочная половина сияла. Олив использовала обычные масляные краски, но при этом поэкспериментировала с сусальным золотом, которое вспыхивало, стоило ей только поднести картину к свету. Сусальное золото всегда ей казалось мечтой алхимика, в нем прятался лучик солнца. Это цвет королев, мудрецов, колосящейся пшеницы в разгар лета. А еще он у нее ассоциировался с русскими православными иконами, которые ей всегда хотелось потрогать, когда папа приводил ее, маленькую девочку, в Музей истории живописи.

Посередине этой благодатной земли стояла женщина с волосами цвета спелого урожая. В руках она держала тяжелый горшок, расписанный оленями и кроликами, а в самом центре – лик Венеры. Обе они, женщина и богиня, с гордым видом взирали на зрителя.

На правой половине урожай пожух и оголился. Над полем как бы парила та же женщина, замкнутая в круге с внутренней перспективой, дававшей ощущение глубины, как если бы женщина лежала на дне колодца. Волосы у нее посеклись и потускнели, от горшка остались одни осколки – такой пазл, который уже невозможно собрать. Вокруг колодца собрались живые олени и кролики, материализовавшиеся из нарисованных, и заглядывают внутрь. Венера исчезла.

Олив услышала робкий стук в дверь и села на кровати.

– Кто? – выдавила она из себя в робкой надежде, что это он.

– Это я, Тереза.

– А-а-а.

– Вечеринка начнется через несколько часов, сеньорита. Можно мне войти?

Олив соскочила на пол и спрятала картину под кроватью.

– Да, – сказала она.