Музейный вор. Подлинная история любви и преступной одержимости

В коридоре Брайтвизер надеется улучить момент, чтобы поговорить с Анной-Катрин наедине. Их лица в нескольких дюймах друг от друга. Она задевает его рукой. Может быть, она подтвердит свою привязанность к нему или поблагодарит за трюк, который он только что проделал перед следователем. Может, они поцелуются. Однако шансов ничтожно мало, поскольку его уже уводят.

Но уже в камере тот момент в коридоре так и вертится в голове, аромат ее духов не покидает Брайтвизера. Он любит ее. Это он знает наверняка. Они прожили вместе десять лет, и он чувствует, что они еще будут вместе. Эта мысль греет его в четвертое Рождество за решеткой и вплоть до шестого января 2005 года, дня, когда начинается суд над ним во Франции.

На этот раз, в отличие от Швейцарии, он входит в отделанный деревянными панелями зал суда в Страсбурге в сером костюме «Ив Сен-Лоран» и голубой рубашке, правда без галстука и в наручниках. В зале по меньшей мере двадцать фотокорреспондентов, которые толкаются, пытаясь занять место получше. Он видит Анну-Катрин. Замечает отца. Мать он находит не сразу. Она пришла в платке и темных очках, сидит, опустив голову. Он надеется перехватить ее взгляд, но она не поднимает глаз.

Анну-Катрин вызывают на место для дачи показаний, пока еще не свидетельствовать, а просто поклясться говорить только правду, и Брайтвизер отвлекается от матери, чтобы взглянуть на нее. Анна-Катрин называет свое имя и дату рождения. Она сообщает свой адрес. Затем прибавляет еще одну подробность, о которой он до сих пор не подозревал: «У меня сын полутора лет».

Брайтвизер сражен, словно пуля попала ему в сердце. Внешне он никак не реагирует – не может, не в силах шевельнуться. То, что сказала сейчас Анна-Катрин, означает, что через десять месяцев после его ареста она уже была беременна от кого-то другого.

35

Его мать, первая из трех свидетелей, дающих показания перед французским судом, никак не может внятно изложить историю. С самого начала, когда в 2001 году прибыли полицейские с международным ордером на обыск, Штенгель настаивала, что сын никогда не приносил в ее мансарду никаких произведений искусства. Когда же ее допрашивали в отделении полиции в 2002 году, Штенгель признала, что уничтожила огромное количество вещей, принесенных сыном. Теперь же, в 2005 году, Штенгель утверждает, что все, сказанное ею ранее об уничтожении произведений искусства, было сказано под страхом тюремного заключения, и заявляет суду, что на самом деле не выбросила ни единого предмета.

Она ни разу не видела в комнатах сына ни единой картины маслом, клянется Штенгель. Она не выдергивала из стен крючков для картин и не шпаклевала никаких отверстий. В мансарду она не поднималась, пока сын жил там, говорит она, потому что дверь всегда была заперта, а ключа у нее не было; минутой позже Штенгель упоминает, что, каждый раз, заходя в мансарду, она чувствовала себя «сытой по горло всеми этими произведениями искусства». Она старается исправить свою ошибку, заявляя, что была уверена: все это законно приобретено на блошиных рынках.

В версии Штенгель все перепуталось, но что взять с безработной, бездомной, убитой горем, напуганной и раздраженной женщины. Она заходит еще дальше и высказывает кое-что, весьма кратко и ясно. «Я ненавижу своего сына», – отрезает она ледяным тоном.

Французский прокурор встревает, замечая, что во всех высказываниях Штенгель ни разу не прозвучало извинений.

– Она нанесла немыслимый, невосполнимый урон культурному наследию, – обращается прокурор к суду. – Она центральная фигура в этой жуткой катастрофе, личность, которая несет самую тяжкую ответственность.

В качестве доказательства суду предоставляется заключение психотерапевта по поводу Штенгель. Сезар Редондо, врач, который также занимался Анной-Катрин, нисколько не сомневается, что Штенгель «беспощадно уничтожила без каких-либо сожалений исторически ценные произведения искусства». Штенгель прекрасно сознавала, что именно делает. Почему она не предприняла простого, цивилизованного и законного шага и не сдала все работы в полицию? Терапевт попытался отыскать в ее поступке смысл. В этих собственнических взаимоотношениях с ее единственным ребенком экстремальная смесь любви и ненависти, полагает Редондо: Штенгель желает связи с сыном, как он желает связи с искусством. Швейцарский психотерапевт Шмидт, тестировавший Брайтвизера, говорит в точности то же самое.

Штенгель видела в произведениях искусства соперников за внимание ее сына более влиятельных даже, чем его подружка. До тех пор, пока все эти вещи существовали в музее или в мансарде, они держали ее сына в плену. И вот, когда он оказался в тюрьме, беззащитный, она расправилась со своими соперниками, а также, говорит Редондо, «наказала его тем способом, какой, как она знала, будет наиболее болезненным для него».

Прокурор принимается перечислять все противоречия в заявлениях Штенгель, и Брайтвизер поднимается со своего места, чтобы защитить ее.