На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Всё наше прошлое представляется на суд поколениям, следующим за нами людям, очень отличающимся от нас, потому что переворота большего, чем переживаем мы, русская история не знала по крайней мере двести лет (с Петра), а то и триста лет (Смутное время). <…> И потому мы должны представить с возможной полнотой двухвековую жизнь русского слова – начиная с бедного Посошкова, открывшего собою длинный ряд тех, кого волновал основной вопрос эры, социальный вопрос <…> и кончая – увы! – тоже еще бедным человеком, который плакал прекрасными слезами накануне жестокого, трагического, забывшего слёзы XX века. <…> Кроме поэтов, признаваемых всеми, есть много стихотворцев, каждый из которых создал несколько замечательных вещей и массу произведений, потерявших всякое значение. Чтобы

не пропустить замечательных произведений, мы не должны бояться множества имен.

[Блок 1962в: 136–138, курсив автора. – Ю. В.]

В теоретическом плане, помимо идей литературной эволюции формалистов, Кузьминский ориентировался на опыт С. А. Венгерова, использовавшего в качестве основы для создания истории русской литературы 1890–1910 годов автобиографии поэтов-символистов и материалы проведенного им анкетирования писателей[608]

. Практиковал анкетирование и Кузьминский. Но, увлеченный в большей степени футуризмом, он учитывал исследования по обе стороны океана в этой области (прежде всего о Хлебникове)[609], разделяя взгляды Маркова на историко-культурную ценность мемуаров и переписки поэтов[610]. В состав Антологии для документализации «третьей четверти века» были включены: ответы некоторых авторов на «Анкету из тринадцати пунктов», фрагменты из переписки Кузьминского с редакциями и друзьями (представлявшие в том числе форму литературной полемики), документальная и мемуарная проза (роль последней акцентировалась в т. 5А заголовком «Мемуары о живых»), рецензии.

Суждения Кузьминского об эмоциональной доминанте, общей для всего поколения («мрак и смех»), и о пересечении художественных кругов Ленинграда, «так что один поэт может быть причислен сразу к трем различным направлениям, что, кстати, и характерно, потому что поэтическая близость часто зиждилась на чисто человеческих симпатиях» [АГЛ 1: 20], заставляют вспомнить тезисы Венгерова из статьи «Переоценка всех ценностей. (1890-е годы)» о «психологическом единстве» и взаимосвязях внутри одного литературного поколения, «несмотря на всё внешнее разнообразие и пестроту» [Венгеров 2004: 10][611].

В «Предуведомлении» к тому 2А о принципах составления говорится: «…не просто джентльменский набор из полудюжины имен более или менее случайно известных, но и имена известные им окажутся в системе из взаимосвязи, а таковая – представит картину в целом» [АГЛ 2А: б. н.]. Изобразительным эквивалентом этой концепции Кузьминский называет размещенное на суперобложке 1-го тома факсимильное воспроизведение страницы рукописи И. В. Бахтерева «Миракль» (1975), определенные слова в которой заклеены разноцветной бумагой, поверх которой надписаны другие варианты текста.

Указание на принцип взаимодействия авторов и текстов неофициальной культуры в качестве историко-культурной особенности рассматриваемого периода кардинально отличало Антологию от других западных антологий и сборников поэзии, на «щит» которых была вынесена идеологическая доминанта – тема вольности, акцентированная эпиграфами из Пушкина, Достоевского, Блока, лирики диссидентов.

В эмигрантских кругах особое значение придавалось пушкинской речи Блока «О назначении поэта»[612] и ее интерпретации Ходасевичем в очерке «Гумилев и Блок»: «Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю – тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл» [Блок 19626: 167, курсив автора. – Ю. В.][613]. Для Ходасевича эти слова Блока, относящиеся к Пушкину, говорили прежде всего о самом Блоке, о причине его скорой смерти, и понимались знаком окончания Серебряного века и завещанием следующим поколениям поэтов.