На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Именно в таком значении истолкована речь Блока в предисловии Маркова. В подтверждение того, что «до сих пор ее путеводность очень остро чувствуется» [Марков 1952:10], эпиграфом ко всей антологии дано стихотворение Блока «В альбом Пушкинского Дома».

Цитатой из того же стихотворения Блока начинает Бетаки вступительную статью «Поколение “тайной свободы”» к изданному в Париже в 1981 г. сборнику стихов Кривулина:

Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!Дай нам руку в непогоду,Помоги в немой борьбе![614]

«Под этот эпиграф, – пояснял Бетаки, – сходится всё новое поколение русских – и прежде всего питерских поэтов» [Бетаки 1981:5].

Антологии Джона Глэда и Дэниеля Вейссборта «Russian poetry: Modern period» [Glad, Weissbort 1978] предпосланы эпиграфы (в переводе на английский) из пушкинского «Памятника» («И в мой жестокий век восславил я свободу») и стихотворения 1965 года Горбаневской «И к сладости дождя примешивая слёзы…» («…а свет луны в далекое изгнанье ⁄ неправедные сплавили суды…»), указывая тем самым на тему вольности как общий исток русской лирики.

Характерен эпизод, приведенный в воспоминаниях Бобышева о его докладе на блоковской конференции 1980 года в Вермонте, темой которого он выбрал стихотворение Блока из цикла «На поле Куликовом», выстраивая связь между пушкинским «На свете счастья нет, ⁄ но есть покой и воля», строками «И вечный бой! Покой нам только снится» Блока и стихотворением Горбаневской «Есть музыка, а больше ни черта…» о предначертанности судьбы их поэтического поколения: «Звезда с небес и сладостный сонет – ⁄ тебя уже ничто не обморочит, ⁄ и ты проговоришь “Покойной ночи”, ⁄ а молча прокричишь “Покоя нет”». Рассуждая о трансформации пушкинских мотивов, Бобышев резюмировал: «Так что же осталось от вечной темы для нас, поколений уже наступивших? – Почти ничего» [Бобышев 2012: 96].

Кузьминский избегает общих мест и цитат, ставших расхожими. Очерк Ходасевича «Гумилев и Блок» из книги «Некрополь», содержащий воспоминания об упомянутом ранее выступлении Блока, был для него тоже важен[615], но прежде всего с точки зрения его композиции. Кузьминского привлекают приемы, которыми Ходасевич начинает этот очерк, – контраста, противопоставления и парадоксального сближения: «Блок умер 7-го, Гумилев 27 августа 1921 года. Но для меня они оба умерли 3 августа…» [Ходасевич 1997а: 80]. Аналогичным образом построена опубликованная в «Аполлоне-77» заметка Кузьминского «Поэты Охапкин и Кривулин»: «Два поэта, два антипода, два полюса, два столпа. – Черненький и беленький, еврей и русский, калека и гигант. Два ровесника, два соотечественника, два поэта – одна судьба» [Кузьминский 19776: 123][616].

К «Некрополю» отсылает и название «Некролог», которым Кузьминский наделяет свое детище в томе 2 А: «Антология – не журнал. Некролог.

Да и не поспеваю я с ней: всё меняется с бешеной скоростью» [АГЛ 2А: 608][617]. Проводя параллель между мемуарной книгой Ходасевича, запечатлевшей эпоху символизма, «самого значительного», как тот полагал, из современных ему течений, и своей Антологией, Кузьминский подчеркивал несомненную ценность зафиксированной им рукописной и машинописной поэзии. (Нельзя не отметить, что он при этом предвосхитил ее скорое завершение.)

В то же время «некролог» имеет здесь коннотацию, сходную с «мартирологом» в антологии Маркова: «…список лучших имен советской литературы в самом деле читается как мартиролог, как перечисление жертв величайшей в мире расправы над культурой. Неудивительно поэтому, что и оглавление нашей антологии выглядит таким списком» [Марков 1952: 6]. В состав тома 2А Антологии, изданного в 1983 году, Кузьминским были включены материалы памяти Давида Дара и Татьяны Гнедич[618].

Кузьминский посещал переводческий семинар Гнедич, затем ее литературное объединение в г. Пушкине при газете «Вперед», был ее литературным секретарем. В статье о ней «Переводы на тот свет…» Кузьминский остается верен принципу максимального эмоционального воздействия, унаследованному им от Державина и Ходасевича, «балансированию» между эпитафией и эпиграммой.

Завязкой этой полемической по строю статьи, имеющей цель защитить имя Гнедич от очернения в западной прессе[619], служат воспоминания ее подруги об испытанных в лагере унижениях: «…отняли у тетки Таньки лагерницы пайку – ив сортир бросили. Оттуда и вылавливали, а потом почистили и съели» [АГЛ 2А: 465]. Пригвоздив читателя этой деталью лагерных реалий, автор сообщает, что с ним самим в детстве случилось подобное: «Я в детсадике – тюбитейку туда уронил – не уронил, тоже ребята кинули, а потом нужно было палкой вылавливать. Черви там жирные, подвижные…» [Там же]. Обозначение автором своей сопричастности Гнедич заключало в себе, безусловно, сильный психологический ход.