На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Как развивается геопоэтическая фигура Кривулина в его стихотворениях поздних 1970-1980-х годов, мы можем очертить лишь вкратце (не затрагивая постсоветского периода)[690]

. Земляные образы не становятся менее частыми, они, очевидно, продолжают пронизывать городскую поэзию Кривулина. При этом намечается наглядная разница по отношению к обсужденным нами текстам первой половины 1970-х: происходит отстранение. Субъект стихотворений уже не ищет «устного» контакта с землей. Соответственно, одна из тенденций усматривается в усиленной отвлеченности кривулинского дискурса о земле вообще. Так, стихотворение «Ты, убогий дар, ты, мой голос негромкий!..» (1978) толкует о кровавой русской истории: «И поэтому почва под нами пропитана кровью ⁄ Вся история родины – светлый поток нелюбви» [Кривулин 1988, II: 10]. Другая тенденция: «земля» города становится источником светлых явлений, носителем квазимистических видений, как в стихотворении «Садовник тишины» (1978): «Садовник тишины выращивает вечер ⁄ из почвы, загрязненной человеком» [Там же, II: 15]. Не «высокий» Петербург компенсирует тут нищенский быт, а почва-болото каким-то благодатным образом возвращает равнодушным, «истерическим» людям цивилизации тепло: «За что же свет вечерний из болота ⁄ как логос поднялся трехлепестковый?» [Там же]. Вектор – и это очень значительная смена – идет уже только в одну сторону: из почвы к людям. Отсутствует поэтическая персона, которая, нисходя, старалась бы брать на себя своими устами немую материю, улавливать и передавать какие-то ее частицы. Почва как бы работает сама по себе. В менее чудотворном, скорее, негативном виде это происходит в стихотворении «Когда полугероями» (1983): «…из почвы пустырей плодоносимой ⁄ не мы одни – подумать бы! – растем: ⁄ немые дни, они: идут на слом ⁄ немые годы набирают силы» [Там же, II: 87]. В стихотворении на копию картины «Грачи прилетели» А. К. Саврасова (из сборника «Галерея») об учителе живописи говорится с пафосом, напоминающим «бедную» поэтику Г. Н. Айги: «…ничего не прося у земли ⁄ голой и зяблой ⁄ только сочувствуя тайно ⁄ пьяница горький, учитель ⁄ вывозит их на этюды» [Там же, II: 124]. Сам Кривулин еще в своих стихотворениях начала 1970-х годов, строго говоря, ничего не «просил у земли», но крайне устойчиво устанавливал с ней контакт.

Наконец, третья тенденция – сожаление о необратимо наступающей дистанции. Это уже модус ностальгический. В стихотворении «Как было уютно в тени катастроф…» (из сборника «Новое зрение»), накануне приезда из Ленинграда в «мир обновленный» Москвы, кривулинский субъект осознает, что покинул: «Да разве я думал, откуда бегу? ⁄ зачем за спиной оставляю ⁄ реальную землю – какому врагу, ⁄ начальнику и краснобаю?» [Там же, II: 137]. Наступило время «обновления», текущее уже не «в тени катастроф», то есть – ослабевающей памяти о этих катастрофах. Ленинград остается наиболее «реальной землей», но как бы только номинально. Почему так? Функция «кенотической» переоценки минуса в плюс каким-то роковым образом представляется неудовлетворительной. В стихотворении «Ты прав: куда оно теперь…» потеря умения терять описывается суггестивно: «Ты прав: куда оно теперь ⁄ одно глухое недовольство? ⁄ Была эстетика потерь. ⁄ Цвели утраченные свойства. ⁄ Пылал огнем минималистский бог ⁄ огнем бескачественным, темным…» [Там же, II: 142]. Знаменательно, что именно здесь, когда эксплицитно называется утрата жизненного принципа подполья (валоризации нищеты) возвращается «сапог» из стихотворений Кривулина первой половины 1970-х: «Как почву пробует сапог ⁄ расквашенную (да пройдем ли? – ⁄ и не проходит, и увяз ⁄ во хлебях первозданной глины…) ⁄ Ты прав: она творила час – / но ради полной сердцевины!» [Там же]. Местоимение «она» можно отнести либо к «эстетике потерь», либо к самой «почве». Как бы то ни было, мы можем сказать, что эстетика и этика потерь «второй культуры» была связана в поэзии Кривулина с максимально конкретными образами земли, и в его аксиологической системе нет реальности без материального соприкосновения к ней. Апогеем отпевания подполья, пожалуй, является одно из самых известных произведений Кривулина, сугубо перестроечный текст «В любой щели поет Гребенщиков…» (1987), замыкающий двухтомное издание «Стихов». Стихотворение начинается с описания достижений перестройки, фактически же – торжества «второй культуры» над культурой официальной. Но сразу чувствуется, что это амбивалентная победа. Эта амбивалентность изображается материально в самой земле: