На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Говорящий Кривулина постоянно сталкивается устами с землей. При этом следует отметить, он не дает «согласье быть землей», как это эпизодически делал лирический герой «Сестры моей – жизни» Б. Л. Пастернака[682]. Кривулинского субъекта тянет к земле, но он не готов полностью поддаться, перестать говорить[683]. Нам кажется чрезвычайно важным подчеркнуть постутопичность подобной модели приближения к земле. Поедание мира как тотальная евхаристия[684] – такой образ здесь не имеет место быть прямо, однако присутствует подспудно. Чтобы проиллюстрировать этот аспект, стоит привлечь – именно по контрасту – эпизод в романе А. П. Платонова «Чевенгур», где появляется персонаж «бог», питающийся одной землей. Рассказчик Платонова отмечает:

Оказывается, этот человек считал себя богом и всё знал. По своему убеждению он бросил пахоту и питался непосредственно почвой. Он говорил, что раз хлеб из почвы, то в почве есть самостоятельная сытость – надо лишь приучить к ней желудок. Думали, что он умрет, но он жил и перед всеми ковырял глину, застрявшую в зубах. За это его немного почитали.

[Платонов 2011: 88][685]

У лирического субъекта Кривулина подобного «убеждения» в возможности радикального слияния с почвой, безусловно, нет. Ситуация кардинально иная. Земля Ленинграда не обнажена революцией, как степь Платонова. Поэтический радикализм приближения к земле у Кривулина скорее является постулатом установления какого-то прямого контакта (не доходящего до инкорпорации и переваривания). Подполье/андеграунд в этом смысле воображается как пространство этики «близости» и полного отсутствия «больших» идеологических конструкций[686].

Нечаянно, иногда почти чудом, в рот говорящему попадают частицы земли, пепел, пыль, как в стихотворении «К человеку подполья» (1972) – анонимному существу подполья:

Человеку подполья, поземке пустынной земли,придан голос высокий, почти за границами слуха,но в колодцах-дворах, где живет он, куда занесли

горстку слабого белого пухаветры гари и копоти, словно из мутной далислышен голос его и брюзгливо и глухо.Полон рот его пыли <…>

[Кривулин 1988,1: 54]

«Высокость» возможна только как приглушенная, потушенная. Специфическая чистота лирического голоса не в полете, а в его тяге к бесформенному, в готовности не сбегать, в аффирмации дискомфорта. Показательно, что во рту поэтического субъекта оказывается пыль – то есть он, как Раскольников, целует низкую землю Ленинграда, а не легкий, занесенный сверху пух[687].

Почва и ее мелкие частицы становятся своего рода посланием к лирическому герою (вместо того чтобы слово осеменило землю по образцу поэтологии Вяч. Иванова). Смелость соприкосновения, своего рода деиммунизация имеет абсолютный приоритет перед новым синтезом. Постоялец из одноименного стихотворения 1974 года прямо говорит: «…прижимаюсь к надежному тлену» [Там же, I: 48]. Он это делает, очевидно, не без горькой иронии, но в «несобственном» модусе иронии заложена и кенотическая переоценка, которая пронизывает творчество Кривулина. Настоящая отвага в его поэтическом мире заключается в аффирмации уязвимости: «Возможно ль жить, – спрашивает его субъект, – не положив границы ⁄ меж холодом и хрупкой кожей рук?» [Там же: 101].

В стихотворении «Почта» (1973) «почва» рифмуется с «почтой»: «Под нами шевелится почва ⁄ от необратимого множества крыс, ⁄ шуршащих, как свежая почта» [Там же: 88]. Слово (эпистолярное) здесь метафорически погрузилось в землю, и шуршание уподоблено беготне крыс. Ожидание ответа, прощупывание полученного письма, тепло человеческое и индекс ужаса (шуршание крыс) как-то экспериментально и, опять же, только отчасти иронически отождествляются.