На Ельнинской земле

Странное дело — это было и тогда, есть и поныне: начинающему поэту хочется как можно скорее увидеть свои стихи напечатанными. Я часто думал: почему? И всегда приходил к такому выводу: человеку, который не разбирается еще в том, что́ в поэзии хорошо, а что плохо, настоящими стихами кажутся лишь те, которые напечатаны. Вот он и торопится поскорее стать настоящим поэтом, то есть напечататься, хотя после почти всегда раскаивается в своей опрометчивости.

Сборник с замысловатым, нелепым названием, если не ошибаюсь, вышел в первой половине двадцатого года. После него я, по крайней мере, в течение двух лет не предпринимал никаких мер, чтобы повторить и приумножить первый «опыт». Да и стихов я почти не писал. Если же и писал, то лишь такие, которые нужны были для газеты.

Я бы и совсем не стал вспоминать здесь о тех «тонконогих» (страничек в 16—20) стихотворных сборничках, которые — увы! — выпускал то в единоличном порядке, то в содружестве с кем-либо; не касался бы и тех слабых, неумелых стихов, что время от времени появлялись в ельнинской газете, а изредка и в смоленском «Рабочем пути». Но волей-неволей приходится вспоминать, потому что мне и сейчас становится невероятно стыдно за «грехи молодости».

Конечно, писать я мог все, что угодно. Но зачем же было печатать? Зачем?

Как известно, Н. А. Некрасов, выпустив в юности первый сборник стихов «Мечты и звуки», ходил затем по книжным магазинам Санкт-Петербурга и скупал этот свой сборник, чтобы уничтожить его. Некрасов понял, что стихи, включенные в сборник, недостойны того, чтобы их распространяли.

Великому русскому поэту удалось скупить и уничтожить почти весь тираж сборника.

Я знал об этом давно и готов был сделать то же самое. Но мои сборнички, а также стихи, попавшие в газету, никак нельзя было скупить, чтобы сжечь их или уничтожить другим способом: они «расползлись» по всей губернии, попали в тысячу мест, и было невозможно даже определить, где и у кого их искать…

Правда, по крайней мере в настоящее время, можно, казалось бы, поставить большой и окончательный крест на всех тех «творениях», которые были напечатаны «на заре туманной юности» — более пятидесяти лет тому назад. Это тем более так, что сейчас вряд ли найдешь человека, который помнил бы хоть одну строку из всего того, что я напечатал в ту далекую пору. Да и сборнички мои, если они случайно где-либо и сохранились, то сохранились, по моим расчетам, в количестве трех-четырех экземпляров каждый, считая и те, что находятся у меня лично. Словом, получается, что столь беспокоящие меня «грехи» мои давно и навсегда ушли в прошлое и возврата им нет.

Однако в течение последних двадцати лет я убедился, что есть немало людей, которые во что бы то ни стало хотят «воскресить», «оживить» мои злосчастные стихи, «оживить», несмотря на то, что они, эти стихи, едва-едва «дышали» (если дышали вообще) даже в те дни, когда только что появились на свет.

«Воскрешение», «оживление» их понадобилось тем, кто пишет и защищает диссертации.

Диссертаций, то есть научно-исследовательских работ, в которых с различных точек зрения рассматриваются мои стихи, написано и защищено довольно много. В самом этом факте ничего отрицательного, разумеется, нет. Наоборот, я мог только радоваться тому, что моя работа привлекает столь пристальное внимание исследователей.

Но меня всегда приводил, приводит и сейчас в изумление тот факт, что некоторые из работающих над критическими статьями и диссертациями, посвященными моему творчеству, непомерно много уделяют внимания ранним моим стихам, стихам крайне беспомощным и, если хотите, ровно ничего не выражающим. Даже такой знаток и тонкий ценитель поэзии, каким был ныне покойный критик А. К. Тарасенков, именно с них начал вступительную статью, напечатанную в моем двухтомнике (1956 год). Но Тарасенков — это еще туда-сюда: о моих весьма незрелых стихотворных опытах он сказал лишь мимоходом.

А было немало случаев куда более странных. И об одном из них я хочу рассказать.

Условно назову того человека, о котором пойдет речь, Никитой Ивановичем Орловым. От него-то я и получил письмо несколько лет тому назад.

В письме говорилось, что он, Орлов, обнаружил в ельнинской газете такие мои вещи (например, «Поэма о Неделе помощи фронту» и др.), которые не только не оценены критикой, но о которых критика вообще ничего не знает. Кроме того, в руки Никиты Ивановича попали и некоторые другие мои писания, тоже «никому не известные» и «не оцененные критикой». Поэтому он задумал написать кандидатскую диссертацию, взяв для нее все то, что я напечатал с 1917 по 1924 год.

Письмо Н. И. Орлова сильно меня раздосадовало.

Уже много раз мне приходилось и говорить, и писать, что началом своей поэтической работы я считаю 1924 год (точнее — осень 1924 года), что стихи, написанные до этого времени, считаю совершенно несостоятельными, неумелыми, слабыми до последней степени. Писались они наобум, вслепую: как выйдет, так и ладно.