На Ельнинской земле

Из рассказов Свистунова я уже давно знал, что в Москве существует издательство «Посредник», созданное еще при жизни Л. Н. Толстого и по его инициативе. Я знал также, что издательством руководит Иван Иванович Горбунов-Посадов и что оно выпускает много дешевых по цене книжек специально для деревни. В числе этих книжек есть и такие, которые написаны рядовыми крестьянами, живущими в деревне. Я не только знал все это, но некоторые посредниковские книжки мне удалось уже и прочесть. Наиболее памятной из них была небольшая книжечка стихов Спиридона Дрожжина. В предисловии к стихам говорилось, что Дрожжин — это поэт-пахарь, который живет в деревне и занимается хлебопашеством.

Стихи у Дрожжина были такие, что мне показалось: и я могу написать не хуже, чем он. В данном случае я впадал в ту самую ошибку, в которую впадают многие начинающие поэты и все те, кто пробует писать стихи. Читая простые по форме стихи, они тоже думают, что могут «не хуже». Однако это не так. Им хоть и кажется, что «не хуже», но на самом деле в их стихах чаще всего нет той внутренней силы, которая делает стихи живыми, поэтичными.

Конечно, Спиридон Дрожжин не принадлежал к числу поэтов, лучше которых написать трудно либо просто невозможно. Но ведь я-то был всего лишь мальчишка, у которого — ни своего поэтического материала, ни своего поэтического опыта. Поэтому-то моя уверенность — мол, и я могу «не хуже» — оказалась сильно преувеличенной и ни на чем не основанной. Но это я понял уже позднее.

А пока взял тетрадь в черном клеенчатом переплете, подаренную мне Свистуновым, и, переписав в нее свои стихи, написанные на деревенские темы, я по секрету от всех отправил их в Москву, прямо И. И. Горбунову-Посадову.

Недели через две, сидя недалеко от Павлинова на уже изрядно увядшей осенней траве и перебирая письма и газеты, я обнаружил ответ издательства «Посредник». Ответ был даже не один, а два: во-первых, мне вернули мою черную тетрадь, и, во-вторых, пришла открытка на мое имя, написанная своеобразным, каким-то уж очень острым и неразборчивым почерком, похожим на то, как если бы открытка писалась по-немецки — узкими и на концах острыми готическими буквами. В открытке сообщалось, что издательство «Посредник» не может в настоящее время издать моих стихотворений и потому возвращает их. Открытка была подписана фамилией Алексеев.

Меня не очень огорчил отказ «Посредника», тем более что по неопытности я не понял подлинного смысла открытки: я воспринял ответ так, что мои стихи «Посредник» не может напечатать сейчас ввиду трудностей военного времени, но что после, вероятно, сможет и напечатает. Ведь в открытке же не сказано, что стихи слабые и что печатать их вообще не надо.

Мне все же стало почему-то досадно, что я получил ответ не от самого Горбунова-Посадова, на имя которого посылал стихи, а от Алексеева, о котором ничего не знал.

Я был, однако, доволен, что и открытку и тетрадь получил на почте сам. Поэтому никто посторонний, даже отец мой, не мог знать о моей попытке стать «печатным поэтом»{2}.

5

Война продолжалась, и люди ни на минуту не забывали о ней, хотя они уже как бы немного привыкли, что она идет, и потому, возможно, меньше стали говорить о ней, занятые повседневными своими делами и заботами. Но война чувствовалась во всем. Начать хоть бы с того, что в деревне почти совсем не осталось мужчин, если не считать стариков и подростков. Молодежь с самого начала войны перестала собираться на свои вечерние гулянья. И там, где на деревенской улице совсем еще недавно слышались по вечерам и звонкие девичьи песни, и веселые шутки, и смех, стало тихо, безлюдно, пустынно.

— Какие уж там песни, коль война идет!

Павлиновские торговцы подняли цены на муку. Это было весьма огорчительно, потому что в нашей местности своего хлеба никогда не хватало, и по крайней мере половину годовой нормы его приходилось прикупать. В деревне и ахали, и охали, но придумать ничего, конечно, не могли: хлеб подорожал, а тех, кто обычно зарабатывал деньги на хлеб семье, угнали на войну.

— Теперь придется зубы класть на полку, — сокрушенно говорили в деревне.

У нас еще не успели появиться искалеченные солдаты, но от многих, что ушли на войну, уже подолгу не было писем. И в семьях этих солдат заранее плакали по ним как по покойникам.

Особую боль вызывали письма, написанные перед боем. Они почти всегда были очень короткими и как бы даже стандартными: «…Иду в бой. Буду жив или нет — не знаю. Прощайте!..»

От таких писем плакали не только те, кто их получал, но и все те, чьи сыновья, мужья и братья были на войне.

У М. И. ПОГОДИНА

1