На краю государевой земли

Подхватив рогатину, он двинулся впереди своего отряда, пошёл прямо, продираясь через густой орешник, затем началась сплошь аралия. Тут же повсюду висел мелкий дикий виноград и лез на глаза.

Он сорвал гроздь, покрупнее, бросил несколько ягод в рот и сморщился.

— А кислый-то!.. Тьфу-у! — сплюнул он.

Но вот откуда-то потянуло запахом липы... Да, значит, поблизости есть обширные сухие луга, где сам бог велел заводить пашню... А вон дубовая рощица, и там, похоже, деревня дючеров... Ох, ты! Да тут же можно запутаться в лианах лимонника. И он стал прорубать саблей дорогу сквозь его заросли. И гроздья красных ягод брызнули росой кровавою на землю...

— Потапка, останься с Ивашкой, наберите, заварим, — велел он казакам. — Питьё будет что надо. Так говорит Онуфрий...

Поселение оказалось пустым: оно было брошено вот только что, перед их приходом. Ещё дышали теплом очаги, и впопыхах тут побросали вещи, валяются повсюду на истоптанной земле.

— Искать! — приказал Федька.

Он разделил отряд на несколько частей, и они разбрелись по разным сторонам.

Гринька ушёл с двумя казаками к дубовой рощице, куда вела приметная тропинка. Затем они свернули с неё, пошли цепочкой через колючий кустарник, переплетённый хмелем... Вот впереди вдруг мелькнула серая тень, и кто-то скрылся в зарослях... Гринька метнулся туда, догнал беглеца, сбил с ног, навалился на него и придавил к земле. А тот, тщедушный и маленький, завизжал под ним и стал кусаться... На помощь к нему подоспели казаки, они связали пленника и притащили в деревню, к Федьке.

А тот сидел в это время на чурбаке подле очага у одной из хижин и что-то жевал, причмокивая, как будто пробовал на вкус.

— Корешок — знакомый, — пробормотал он на вопросительные взгляды казаков. — О нём один даур сказывал мне... Пца-пца!.. — зачмокал он опять языком. — Жень-шень, сказывал, называют его.

Корешок был странный, похожий на кикимору, с длинными руками, они ветвились на концах щупальцами; ноги у кикиморы были тонкие, как у аиста, но у неё не было головы, похоже, её отпластали ножом.

Оглядев пленника, которого притащили казаки, Федька сплюнул жвачку.

— Сёмка, поговори с ним! — велел он толмачу.

— Фёдор, да ты что! Этот, вишь, шингал! Вон какой тощий! А я по ихнему не мыслю!.. Кхе-кхе! — закашлялся он, хватаясь за грудь; он начал здесь с чего-то сдавать, и уже стал похож на вот этого пленника.

— Ты, болван, всё дуришь какую-то травку! — накинулся Федька на него с бранью. — А где иного толмача возьмём, коли помрёшь!

Он накричал на него, что сам бы поговорил с этим шингалом, если бы знал хоть какой-то их язык. Ведь это не киргизы, не татары. С теми-то легче говорить...

— Акарка, давай тогда ты! — приказал он тунгусу. — Ты сойдёшь среди них за своего и знать должен их язык! Пусть скажет — куда девали хлеб!

Тем временем казаки привязали пленника к столбу. И Акарка начал лопотать о чём-то с ним и вскоре до чего-то договорился, шингал заулыбался. Но когда разговор зашёл о хлебе, то он погрустнел, и снова пропала память у него.

И Федька понял, что разговор у них пошёл по кругу.

— Моя его не слышит! — отчего-то искренне возмутился Акарка и начал ругаться по-тунгуски, затем ещё на каком-то языке. Но шингал лишь мотал головой и что-то твердил одно и то же... И Акарка отдал его казакам. Те не стали его бить, а просто подвесили за ноги вниз головой на толстой ветке дуба. Сами же они пошли рыскать по всему селению, высматривая вокруг него подозрительные тропинки, заглядывали во все ямы, накопанные подле хижин. Деревня была бедная. Они не нашли в хижинах ничего, что было бы ценным для них. Бросив пустые поиски, они вернулись назад и увидели, что шингал висит всё так же вниз головой и деловито, с видимым удовольствием ковыряет у себя в носу... От такого оскорбления казаки обозлились и разожгли под ним костёр. Вот уже тогда-то он взвыл и тут же рассказал всё. Казаки нашли хлеб, выгребли из ям всё без остатка, стаскали его на дощаник, подожгли деревню и пошли дальше по реке, выискивая по протокам другие поселения.

Они запаслись хлебом и вернулись обратно в устье Шингала, в свой лагерь на том же острове.

— Ну, Фёдор, давай — иди на Аргунь. Хлеб есть, заправился сполна. И забирай всех своих, — заявил Онуфрий Пущину, когда полки получили все свои хлебные оклады.

— Онуфрий, я ничего не говорю: ты власть в этом краю. И вот тебе моё слово: идти нам вверх невмочь! Перезимуем тут, послужим на низу Амура! — засопел Федька, готовый и возразить, и поскандалить, даже если «Кузнец» упрётся, и бочком подвинулся вплотную к нему.

Степанов глянул на него всё так же подозрительно, отступил на шаг от него, пробормотал, соглашаясь с ним: «Я не отговариваю!»... Он понимал отлично, как и Федька, сейчас грубо напиравший на него, что тот будет на Аргуни только глубокой осенью, скорее всего, увидит голое место. Дауры ведь не оставили, поди, целым его острог, брошенный там, сожгли его, наверное, и разорили.

* * *