На краю государевой земли

Васятка отвёл взгляд от красивого, ужасно красивого лица глазастой девки, с желтоватым оттенком кожи... А нос-то! Прямой, тонкий! Как у царицы!.. Он точно знал, что у царицы нос должен быть только такой и никакой иной... И лоб — высокий, непокрытой головы. Умница! Все говорят — умница... О Боже! Что-то ударило его под сердце, он почувствовал, что краснеет, как и Зойка. И он неуклюже подался назад, за Пущина, чтобы спрятаться там, за ним, в темноте.

— Спасибо, Катерина, в следующий раз как-нибудь, — сказал Иван. — Некогда. Вишь, Важенка, дело-то какое: Федька затерялся где-то.

— Кота, кота он пошёл искать! — всхлипнула Дарья.

— Да подожди ты! — остановил её Пущин. — Может, и кота! С него станет! Да искать-то надо. Ты вот что, — обратился он к атаману, — подними казаков, обойди с ними по сараям, у дворов по Отболотной. В остроге его искать надо: в город-то он не полезет, если пошёл за котом. А я к Бурнашке. С ним обойдём до Ввозной и у киргизской стороны.

— Всё, всё, Иван, бегу! — натягивая кафтан, засуетился Важенка, забегал по избе, стал отыскивать сапоги. — Катерина, оставь — я после доем!.. А вы, глядите, из дома — ни шагу! — погрозил он пальцем своим девкам и рассмеялся: «Кот на дворе! Уж, поди, завёл, свои бредни!»...

По дворам засновали с факелами люди. В острожке стало тревожно, но и весело, шумно. Не часто терялся тут человек, в самом-то острожке, среди всего-то полусотни дворов.

Стрельцы и казаки пошли шуровать, заглядывать во все подряд сараи, амбары и подклети.

Федьку нашли быстро. Нашёл его Ефремка, когда выскочил во двор, на всполох в острожке, и увидел Карьку за делом... Знал, жлоб, что не давал он ей никакой кости. И никто из домашних не давал, да ещё с мясом. Гложет, стерва... Тут что-то не то. И дверь в амбар сбита со щеколды... Откуда-то приплёлся, прихрамывая, как инвалид, домашний кот Стёпка, помятый, будто кто-то наступил на него. Ефремка заглянул в амбар, ахнул — и со двора, да в крик!..

Во двор сразу полезли казаки: топот, смех, брань, свист. Все свои, пешие и конные, где-то уже приложились к бражке, по веселью: знакомый дух... Ну, точно! Она, шептуха Фёкла, курила, вместе с травками...

Федьку достали из погреба: квёлого, помятого, как и кот Стёпка, положили посреди двора.

Дарья завыла над ним: «Что же ты, окаянный, делаешь-то со мной! Хы-хы-хы!»

Появилась здесь и бабка Фёкла и давай бить всех по ногам клюкой, расталкивать казачков, пролезла вперёд.

Казаки в хохот: «Фёкла, тебе есть прибыток, дело!.. Зашёптывай! Да не зашиби, по темноте, его ещё раз-то! Ха-ха-ха!»

— У-у, пустельга, бесовщина!.. Хари-то, хари!.. У-у!..

Карька ощетинилась, взлаяла на неё: «Гав, гав!» — будто ворчала: «Фу-фу, нечистый принёс!» Она забегала вокруг кости: уворовать хотят, отнять, своё, выслуженное... «Гав, гав!» Ощерилась, отбиваясь от пьяных казаков, поволокла кость за амбар.

— Тащи, хорони!..

На дворе крики, гогот. Кто-то уже заглядывает в Ефремкины амбары.

Ефремка заволновался: «Эй, вашу...! Казаки, куда, куда! Не лезь туда! Нет дела там! Взял своего и вали со двора!»

— Всё, всё, Даша, ничего!.. Оклемается! — засуетился Пущин около Федьки и жены.

Казаки, горланя, повалили со двора. И по острожку, среди ночи, ударились в гулянку, совсем как на Святки.

Это падение не прошло бесследно для Федьки. И всё началось у него сразу же...

Стояла ночь, но на дворе было светло. В прорубленное под потолком оконце в избу Пущиных заглянула большая полная луна и прозрачным столбом упёрлась косо в пол. Мягкий белый свет стал пробиваться серебристой пылью в глаза Федьки и в голову, полез во все закоулки мозга...

Федька поднялся, бесшумно и легко сполз с печки и поплыл над полом на чей-то странный зов, исходящий из этого прозрачного столба... Он подплыл к нему, коснулся его руками, но там было пусто... Он коснулся его ещё раз, ещё... Свет, обволакивая его руки, заскользил, как вода, между пальцами. А он стал что-то перебирать и ловить там: тёплое, гладкое, погружался туда, как в сыпучий песок... Он беззвучно засмеялся и потянулся вперёд, готовый вот-вот кувыркнуться куда-то...

Дарья, чутко спавшая, проснулась от лёгкого шороха его ног, вскочила с постели, подбежала к нему и тихо, дрожа, спросила: «Ты что, родненький?»

Федька открыл рот и вяло промямлил: «Я хочу... Хочу туда, туда». И снова потянулся на этот зов, в этот серебристый столб...

Проснулся и Иван, помог Дарье уложить сына опять на печку. Тут же рядом он лёг и сам, чтобы Федька ненароком не скатился на пол, буркнув жене, чтобы она завтра же сходила к бабке Фёкле.

Фёкла пришла к вечеру. Она сняла у порога телогрею и села за стол. Дарья подала ей шаньги с творогом и медовуху. Медовухи Фёкла не коснулась, а шаньги аккуратно завязала в платок и спрятала в суму: «Апосля... Чичас негоже», — многозначительно ответила она на молчаливый вопрос Дарьи.

Федьку уложили на кровать. Он глянул на неуклюже серьезничавших взрослых и хихикнул. С печки, хихикнув, отозвалась Варька.