На краю государевой земли

К городку Тарлава, на Чингизке-реке, они подошли на исходе семнадцатого дня гонки по зимнику. Шли они с нартами, запасом зелья, картечи и медными пушками скорострелками. Городок выдавал себя ещё издали: по изрытому скотом снегу в окрестностях, куда его выгоняли на скудный подножный корм. А затем выплыл из степи и он сам, обнесённый земляным валом и деревянным тыном. Перед тыном намело огромные и твёрдые, как камень, сугробы. Ну хоть въезжай по ним на коне за стены. Оттуда, из-за стен, тянулись к небу жиденькие струйки дыма из юрт и избушек, рубленых по-русски, в охряпку... Сейчас, среди унылой зимней пустыни, городок смотрелся гостеприимно, манил, обманчиво суля тепло и сытый отдых. А вот попробуй-ка подступи. Тут же со стен ударят стрелы: «Вжиг, вжиг!»... И только считай покойников.

И не пошёл, не кинулся Тухачевский сразу на приступ.

— А ну, Бурлак, давай поглядим, что Тарлавка нагородил тут! — хлопнул он по плечу джагатского мурзу и крикнул Пущину: — Федька, ты с нами!.. Баженка, ставь лагерь! — приказал он Карташову, боярскому сыну, под началом которого была сотня стрельцов. — По-скорому, не возись! С утра на приступ... Ты, Бурлак, поведёшь своих! Тарлавка с Аблайгиримом разорили тебя! Вот и посчитаешься!

Джагатский мурза Бурлак, уже старый, но ещё в силе татарин, выступил против своего соплеменника, мурзы Тарлава, после того как тот сделал на него набег вместе с тестем Абаком. Они сожгли его городок и запасы хлеба. Побили они и многих его людей. Обозлились же они на него из-за того, что им пришлось повернуть назад, когда вести об их походе на Тоянов городок дошли вперёд их до Томска. А дошли-то они из улусов Бурлака. И воеводы послали туда казаков. И между Бурлаком и Тарлавом залегла тропа войны. Теперь Бурлак уже в свою очередь побил людей Тарлавки, а пленных привёл в Томский... Тогда была вторая половина мая. Казаки вышли в поход на стругах, а Бурлак двинулся вместе с ними вдоль реки конным ходом. На землях Тарлава, на переправе через Обь, они накрыли мурзу Казгулу. Тот был в сговоре с Тарлавкой. Бой был коротким. Казгула бежал с переправы, потеряв много убитыми от самопалов казаков. Бурлак кинулся преследовать его. Два дня шёл он по его сакме, изогнал в степи, посёк самого мурзу и его людей. Но душа болела у него. Всё ещё ходил где-то на кочевьях у своего тестя Тарлавка. И, по слухам, он сговорился с Аблайгиримом и калмыками на новый поход в землю джагатов и на Томский... Поэтому-то и пошёл Бурлак на его городок, когда дознались, что Тарлавка окопался на Чингизке: зимует, спрятался за валом и стенами, надеется отсидеться, если на него придут из Томска.

Как не торопил Яков сотников, не подгонял, а всё равно раньше, чем к полудню следующего дня, подготовиться не успели.

Позади уже был Василий тёплый, но по утрам над заснеженной степью всё также холодило, и под ногами хрустел крутой наст.

После двухнедельной гонки казаки и стрельцы с трудом поднялись с ночной промёрзлой степи на городок. И они пошли, пошли с самопалами, загорячились, толкая впереди себя нарты с огромными деревянными щитами, сшитыми из досок. И поплыли щиты по степи, как паруса над стругами... Не зря всё-таки заставил волочить доски Тухачевский из-под самого Томска... А по снегу глубоко, тяжко, истомно...

Яков остановился, вскрикнул: «Слушай меня!» — захлебнулся, харкнул: «Ха-ха!» И снова в крик: «Готовься!.. Поджигай!.. Пли!»

Стрельцы и казаки положили на щиты самопалы и ударили по городку свинцом и дымом. Назад отдало селитрой! Едко, прямо в нос...

Засвистели стрелы... Нет. Не достают, ещё далеко. А казаки подтолкнули вперёд щиты, подошли ещё ближе и снова: «Бац!»... Ударили разом, по бревенчатым стенам, по щелям, где виднелись физиономии, бледные, но храбрые: смели тех, что торчали, первых, здесь лишних...

В крепостишке крики, гомон, вопли. Женщины, дети!.. А казаки ещё туда же свинец и жар, как громом. Оттуда же стрелы, тихо, по-змеиному, с шипением: «Дзинь, дзинь!»... Не углядел, тут уже она — торчит из шубы!.. Недолёт! А если бы?.. Ужалила! Запрыгал!.. Чуть ближе, чуть выше... И всё!

— Яков! — подбежал Федька к Тухачевскому. — Бурлак жмётся позади! Ты давай его...! Ах, пёс! Своих жалеет! А может, с Тарлавкой снюхался?! По вечеру что-то зело много у них в становище бродило не ихних!

— Ладно тебе! Не углядел разве его на походе! Аблайгирим с Тарлавкой его здорово побили! Самый лютый он для них... А ты иди к своим! Сейчас подскочим ещё на пару саженей, снова ударим! Дуй, Фёдор, дуй!

Федька улыбнулся ему, этому московскому боярскому сыну. Нравился тот ему: походка, уверенность, решительный голос, тонкий изящный нос, и глаза, шальные какие-то, как у него самого. Он чувствовал свою близость по духу к этому уже немолодому мужику.