На краю государевой земли

Гости ушли. С ними, провожая их, вышел из избы и Федька. Иван походил по избе, бездумно прибирая поломанные пьяными мужиками вещи. Затем он снова сел за стол и стал вполуха слушать как что-то толковала Дарья с неразумной Матрёнкой. Ему ни о чём не хотелось ни думать, ни говорить. В груди поселилась тоска, к горлу подкатил комок, смочил влагой глаза. Благо, в полумраке избы это было незаметно. Ему было горько оттого, что оказался уже никому не нужен, ни на что не годен. Его же, по старинке ещё, тянуло в поход. Хотелось хотя бы на время покинуть избёнку и тесный острожёк. Душа просила простора, как и прежде, как бывало. Он ведь всё тот же. Вот только ноги уже не те. Далеко не уйдёшь, разве что верхом, по летнему пути... Но какой воевода пустит его сейчас сотником?.. Не-е! Не возьмут! А в рядовых он и сам не пойдёт. Зачем? Чтобы тот же десятник Демка Орлик, губошлёп, поизмывался над ним?.. Не-е! Этого он не даст. То ж не поход будет!.. Да и Федьке-то потом как смотреть в глаза. Тот в гору идёт, только-только в сынах боярских начал ходить, обвыкает. И уж точно скажет, что под дых влепит: «Батя, ты почто меня вниз утягиваешь? Срамоту наводишь на Пущиных!»...

Вернулся Федька и о чём-то стал препираться с Матрёнкой.

«У Федьки с Матрёнкой детей не будет, — занятая своими мыслями, подсела Дарья к мужу на лавку, наблюдая за сыном и своей нелюбимой снохой. — Надо поговорить с Иваном... Да что это изменит? Федька всё равно никого не послушает... А уж тем паче отца!»

В глубине души она радовалась, что у сына всё так повернётся. Не одобряла она его семейной новины. Правда, хотелось внучку и от сына. Но раз такое дело, то пока можно повозиться и с Варькиными, подождать, может, всё уладится и у Феденьки. Бросил бы он только эту — тёлку-то...

Матрёнка была бабой в теле, обошла в этом даже Настюху. Это было бы полбеды, да вот к тому же она была глупа. И это тоже ничего: ум-то бабе вроде бы не к чему. А вот что беда — так это её нутро: как что — так заведётся. Поколотить может, даже их, стариков. Добро, пока достаётся только одному Федьке.

«У них совсем как у Яцки Высоцкого с Литвинихой, — подумала она о своей старой соседке по Сургутскому острожку. — А уж словами несёт: тут хоть уши затыкай — и в погреб!»

Она усмехнулась, вспомнила: по старой памяти ещё, подкатил как-то раз Федька к Маше. И та отхлестала его какой-то грязной тряпкой, что попалась ей под руку. А потом вышла драка ещё и с Чеусом, её мужем: Федьке ещё раз всыпали. И скандал разнесло по всему острогу... А что тут вытворяла Матрёнка-то!.. Ужас!..

О Васятке, о малом, они уже давно забыли в их семействе. Да и зачем? С тех пор прошло добрых полтора десятка лет. Всё давно отболело, даже у Ивана. Тот вон уже перестал вспоминать о Баженке-то. Ещё как-то посокрушался, когда умерла Катерина, пережив своего атамана всего-то на пару годин... И Зойка где-то сгинула, в схимницах, говорят. А где — никто не знает.

Глава 10. Разгром Тарлавкина городка

— Эх-ха!.. Эх-ха! — хрипло дышал Яков, пуская изо рта пар и ритмично перебирая лыжами. Тяжко ему было. Он так и не привык к ним: путался, волочил ноги. Но всё же бежал, бежал в полную силу со всеми, хотя и на пределе. Время было в обрез. Он чувствовал это обострённо, достаточно повоевав уже за свою беспокойную жизнь. И чем-то она у него, порой приходила к нему мысль, стала напоминать жизнь Валуева. О ней тот, как-то раз бражничая, поведал ему. Давно уже то было, во времена Скопина, вспомнил он большого воеводу, князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Тем всегда восхищался Валуев... А вот уже нет в живых и самого Валуева, как ему поведали знакомые того... В его младшую дочь Татьяну, красавицу, Яков влюбился с первого взгляда. Увидел он как-то её и сразу отошёл сердцем. Ожил он и стал забывать свою первую жену, Матрёну: та отпустила его на волю... И он был за то благодарен Татьяне. Она вернула его к жизни, пусть и не досталась ему: вышла замуж за Никиту Карамышева. А тот, оказывается, был как-то при Валуеве вторым воеводой... «Эх-ма! Увели девку!»...

— Яков, передохнуть бы надо! — подбежал к нему Федька.

— Терпи, Фёдор, терпи, — пробормотал он, стал подбадривать его. Хотя подбадривать надо было его самого. Федька-то был свеж, как из баньки, не то что он сам. Тому, здешнему, хоть бы что, а его аж до самых кишок пронимают эти окаянные сибирские морозы. И вроде бы половина марта уже позади.

— Казаки стонут!

— Ничего: постонут — легче побегут.

Федька что-то проворчал, усмехнулся, откатил от него и дунул, ну совсем как лось, здоровущий. Вспахивая лыжами тонкую пушистую порошицу, припудрившую ночью наст, он побежал так, будто и не было у них позади двух недель изнурительного пешего перехода по закованной в лёд Оби.