«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

– У кошки четыре ноги и один длинный хвост. Ты трогать её не моги за её малый рост! – не напрасно ведь пела когда-то в ресторане советским киношникам, выпив изрядно и преисполнившись любви к братьям нашим меньшим, особенно к кошке, олицетворявшей, наверное, саму нежность, доверчивость, кротость, а может, и душу ранимую, – подруга моя боевая, актриса Таня Гаврилова.

Пела Таня – взывая к людям. Пела – к совести их взывая.

Но её не услышали люди в ресторане. Что им до кошки!

Пела Таня – куда-то в пространство. Пела Таня – сквозь время. Пела, защищая душу живую.

Но её не слышал Лимонов.

Никого – никогда – нигде – он не слышал. Вовсе не слушал. Пропускал призывы и плачи, как привык он, – мимо ушей.

Не трожь душу живую!

Не моги трогать кошку, Лимонов!

Но именно с этой зарезанной кошки вся грядущая лимоновская одиссея и началась.

Каждому – своё.

– Всякому городу нрав и права; всяка имеет свой ум голова; всякому сердцу своя есть любовь, всякому горлу свой есть вкус каков, а мне одна только в свете дума, а мне одно только не йдет с ума, – так сказал когда-то Григорий Сковорода».[130]

В Лимонове увидел я одно уникальное качество, которому любой гений может позавидовать – от природы обладал он сильным нюхом на литературные ожидания. При том он вовсе и не старался вкусам толпы потрафить, но как прирожденный хулиган и нонконформист, сумел зацепить именно те подсознательные инстинкты в одинокой читательской душе, что от «страха улицы» идут. Из безликой массы читающей публики выделил Эдичка свою кодлу – некий раскол «лимоновского толка», где и стал, как «совершенный человек», красоваться.

Это, кстати, и Веня Ерофеев заметил и, конечно же, не упустил случая, съехидничал:

«Провинциальная, французско-днепропетровская версия мифа о сверхчеловеке, где бесстыдство героя возрастает с пропорцией его жалости к себе и восхищения собой, единственным».

Но Эдичка класть на него хотел с пробором. В отличие от Ерофеева он человек не деликатный, а экономия умственных сил есть не что иное, как строгий и последовательный реализм. Когда он еще только в Москву прикатил, огляделся, глотнул столичной жизни, тогда уже понял: все эти самые авангардисты, и Ерофеев в их числе, – доходяги. Они по сладкой жизни

только и тоскуют, в хорошее общество втереться норовят, о бутербродах с черной икрой грезят. Все «Александры Герцовичи» поделили давно, бунтарем-одиночкой не проживешь, надо к кому-то пристать.

В 1967 г. он стал посещать поэтический семинар Арсения Тарковского. Был мэтром замечен и зачислен в группу «подающих надежды». Затем сумел вычислить «кто есть кто», и что ему лично, собственно говоря, нужно, выпрыгнул из академического «совкового» болота в андеграунд, причем в самую его сердцевину – «Лианозовскую группу», где первым среди равных воссиял подле Евгения Леонидовича Кропивницкого.

Вокруг да около старика Кропивницкого всегда много всяческого молодого народа крутилось. «Смоги», например, что с легкой руки Сапгира себя самым молодым обществом гениев провозгласили. По его же придумке взяли они себе «апофатический девиз»: «Вперед – к Рублеву». По тем временам это звучало круто и авангардно.

Эдика же от подобных исторических аллюзий тошнило. Он как никто другой понимал, что на Сапгировых подсказках не проживешь. Гений должен свое собственное нутро показать. А у «смогов» нутра не наблюдалось, один перегар. Лишь только поэт Леня Губанов среди них выделялся как «нечто» особенное. Пожалуй, он даже и на гения тянул, ибо был обаятелен, импульсивен, самобытен и малообразован. И возревновал к нему Эдик, исполненный безжалостной рассудочной зависти.

Всезнайка Зигмунд Фрейд полагал, что чувства, которые не могут найти освобождения в практической жизни, сублимируются через поэзию. Частным случаем подобной ситуации является литературная борьба, в которой авангард всегда особенно преуспевал. Однако Лимонов и здесь проявил себя не типично, можно сказать, что самому Фрейду нос утер. Почуяв в Губанове конкурента, он не стал вести «литературную борьбу», а освобождался от своих чувств старым, но весьма действенным способом: при всяком удобном случае затевал с ним драку, а поскольку был всегда трезвее, лупил бугая Губанова нещадно.

Не то от лимоновских побоев, не то от «наркоты», но впал Губанов по застарелой российской привычке в глухую тоску и руки на себя наложил.