«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Эдакая типичная достоевско-розановская мелодрама, но на «совковый» лад. Никто не мыслит позитивно, логически, а всегда и только физиологически, и всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет. Над всеми грешными, падшими и заблудшими властвует один беспощадный Эрос, хотя предполагается, что есть еще и Вера, и Любовь, и, особенно, Надежда. Но надежда эта, она не в чувстве локтя, не в горячем дыхании сплоченной единоплеменной стаи, а в себе самом – в неполноценном падшем человеке, просветленном Логосом.

Оттого, когда уже настрадались досыта, со всеми рассорились, всего насмотрелись, да и напроказничали всласть, то становились стыдливы, застенчивы и задумчивы. И осознавали вдруг с беспощадной отчетливостью: в минуту черной опустошенности, а ее не миновать, зацепиться грешному человеку не за что, кроме как за высшее проявление этой самой человечности.

Вот и получается, что как веревочка не вейся, в каком дерьме не тони, но тянется «лианозовский» Дух к давно уж мухами засиженному, прогнившему насквозь христианскому персонализму. Всем нутром прет на него – в слепой, последней своей надежде, как заблудившийся трамвай.

…И когда подойдет мой срок,как любимой не всякий любовник,замечательный красный шиповник

приколю я себе на висок…[132]

По этой, или какой еще иной причине, но каждый из литераторов, кто к «Лианозовской группе» примыкал, и сам Евгений Леонидович Кропивницкий, в первую очередь, все они на поверку выходят миряне, т. е. банальны, христианского сознания люди, и эту самую изначальную человечность, как экзистенциальную идею, через собственное помрачение, мерзости коллективного бытия и похотливые страсти земного уюта упорно протаскивают и лелеют:

Есть свет внутри человека, и он освещает весь мир.Если он не освещает – то тьма.

Не авангардизм, а «хвой один», натугой засранные всхлипы.

С Лимоновым же дело по иному обстоит. На своей нежной шкуре прочувствовал он заграницей одну старую истину: что для русского писателя тут, пожалуй, еще тяжче,

чем в «совке», и писать почти что невозможно, но поучиться следует, и есть чему.

И подучился, и с мыслями собрался, и обмозговал тщательно – что к чему, почем и почему. Ну, а затем – выдал.

Эй, вы!Небо!

Снимите шляпу,Я иду![133]

Что должно означать: он, Эдичка, всенародно, без дрожи в голосе, торжественно объявляет: вековечную христианскую блевотину жевать больше не желаю!

Я ходил от Бога к Богу, а они кричали мне: «О, ты – это Я!»[134]

Но теперь я – это Я! А то, что в прошлом было, – старое болото, которое всегда вонять будет, как Талмуд, и если резко не выпрыгнуть из него, то напрочь засосет. И ничего путного не сотворишь, а будешь только, как Кропивницкий-дед, всю оставшуюся жизнь стенать, сюсюкать о бренности бытия, жрать ханку да кукситься на всех и вся.

Настала пора крепкую волю да сильную душу явить, и притом самой, что ни на есть нашей, оптимистической закалки.

Сегодня

надокастетомкроиться миру в черепе![135]

И обрубил Эдичка разом концы, порвал напрочь со своим «лианозовским» прошлым, стряхнул с себя «русскую гниль» и почувствовал здоровую эротичность тугих мускулов «Мифа XX века». Из былых товарищей теперь говорил о нем только Анатоль Брусиловский, да и то упирая главным образом на себя, – мол, это он нашел Эдичку в провинциальном харьковском дерьме, направил на путь истинный и обработал до московского лоска. Потому какие бы рожи Эдичка не корчил, все они – большое искусство, а сам Лимонов – истинный гений.

Грамотный русский читатель быстро сообразил, что Лимонов ничего, собственно говоря, нового не придумал, а попросту реконструировал в своей прозе лирический образ Богоборца из 1 тома «Собрания сочинений В. Маяковского» – Стихи (1912–1917).

На Западе поначалу лимоновскую «пощечину общественному вкусу» никак не ощутили. У них опыт авангардизма куда круче будет, они ко всему приучены, так просто не прошибешь. По западническим меркам все эти эскапады в духе Селина, Эзры Паунда, Маринетти или Эрнста Юнгера, а так же богоборческий уклон Маяковского – старая рухлядь, которой грош цена.

Со временем, однако, узрели они в Лимонове русскую самобытность, причем явленную в ее самой пикантной, неведомой никому доселе ипостаси. Выкладывается, мол, загадочная русская душа на полную катушку. Молодец Лимонов!

Было раньше тоже здорово: Достоевский, Толстой или, если из нынешних, просветитель прогрессивного человечества Солженицын. Но все это, согласитесь, нудновато, а у Лимонова – забористо и очень даже смешно. Русский миф, он не чета немецкому, прямо за гениталии норовит ухватить!