«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Другие тоже: Лев Кропивницкий, Холин, Сева Некрасов, Веня Ерофеев, Сапгир, – все они поначалу с Лимоновым да с творчеством его гениальным как с манной небесной носились, а потом вдруг остыли.

Ерофеев, тот как приболел, особенно стал раздражаться: «Это читать нельзя: мне блевать нельзя».

Лев Кропивницкий, который к Лимонову относился с симпатией и даже дружил, прозаический шедевр его «Это я Эдичка» первое время нахваливал. Затем – вчитавшись что ли? – начал привередничать да морщиться брезгливо, если речь об Эдичке шла. Был Лев большой знаток и ценитель эротического жанра. И на тебе, не принял, отказался понимать, брезговал даже Эдичкиными фантазиями.

В этом виделась мне некая алогичность. Ибо с эротикой у Лимонова все в большом порядке было, похлеще, чем у самого «деда» Кропивницкого, Мамлеева, Холина и Сапгира вместе взятых – настоящий паноптикум смердящей похоти И сколочено лихо, с истинно русской щедростью души. Такого у нас еще не встречалось, и, казалось, должны соратнички по литературной борьбе, пусть скрепя сердце, но признать: Эдуард Лимонов – есть гений всех времен и народов!

Но не вышло, точнее все со знаком наоборот получилось. Запад на ура признал, оценил и восславил, а свои собственные товарищи, авангардисты «совковые», застеснялись вдруг, отшатнулись. Поначалу никак я этого понять не мог. Завидуют они все ему что ли? Не исключено, особенно, когда Лимонов – не им, сопливым хлюпикам, чета – мировую славу так ловко отвоевал, отскандалил. Зубами буквально выдрал у западных-то скопидомов, и себя, и женщину любимую свою на века прославил.

Но позже, поразмыслив, понял я, что заковырка возникла не столько из-за зависти, и не по причине излишней натурности деталей, или одиозности их подачи на публику, то есть не в «методе» коренилась отчужденность, а в «мировоззрении». Что Кропивницкий, что Холин, что Сапгир, что Сева Некрасов или же Венедикт Ерофеев, все они во всем совершенном и стремящимся к совершенству подозревали, и не без основания, бесчеловечность. Человеческое значит для них несовершенное. Отсюда все у них и идет – и печаль по себе грешным, и тоска, и издевка…

О чем печалится, скажем, Веня? Он знает, что каждая тварь после соития бывает печальной, этот естественный закон наблюдался еще Аристотелем, а вот Веня, вопреки Аристотелю, постоянно печален, и до соития, и после, – вот о чем печалится Ерофеев.

А что вопиет Сапгир в минуту пьяной задушевности? Естественно, что о себе самом: «Я никого не люблю: ни детей своих, ни жён-сучек, ни отца, сапожника-придурка, что меня за восторги моей поэтической души колошматил почем зря. Я сам себе только и интересен, какой ни есть, сам себе миленький да хорошенький!»

Когда поэт Холин, вглядываясь в реалии бытия, заявляет: «У меня возникло подозрение, Что это – обман зрения»,

т. е. дает понять, что во всем этом говне он только и есть личность, то явно лукавит или же врет – себе же самому врет. Ибо он, Холин, никого ничуть не лучше и не хуже – такое же несовершенное советское «эго в квадрате». От беспутства и порочных страстей аж иссох весь, потому способен лишь лаять зло да скрипеть зубами.

Сева Некрасов, тот еще хуже. Только и может ехидничать, злобиться да очернительством лихим душу свою тешить. Нет живого человека, которому он бы ласковое слово сказал. Ни Родину не любит, ни родичей, ни себя самого.

Да и сам Евгений Леонидович, старичок Божий, не больно-то пример нравственной жизни собой являл. Всю жизнь пил, развратничал да жмурился на «клубничку». И друзья у него были ему же подстать – никакой там ни Фальк или Лентулов, а, например, Филарет Чернов, которого он в своей малой прозе воспел.

Филарет Чернов – поэт «тютчевской мощи и размаха», автор слов душещипательного романса «Замело тебя снегом, Россия», над которым рыдали русские эмигранты двух поколений, из монастыря выгнан был за то, что по пьяни человека топором чуть до смерти не зарубил, и по его же собственным излияниям не раз насиловал женщин. Кончил он вполне в «лианозовском» духе – перед самой войной в психушке помер от белой горячки. Впрочем, всегда ему мерещилось черт знает что.

– Бездна, – сказал Филарет Чернов, – поглядев с балкона в овраг.

Ну, а тишайший Венечка Ерофеев? – и он, Господи, того же поля ягода: конфузливый ёбарь и алкаш-зубоскал. Все зудит себе с похмелья, зудит: «Каждая минута моя отравлена неизвестно чем, каждый час мой горек».