«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Лозбеков выглядел лет на пятьдесят. Росту он был невысокого, телосложения щуплого, а из-под толстых стекол очков смотрели на мир восторженные и по-детски наивные голубые глаза. Со своей женой, Юлией Ивановной, полной, улыбчивой и очень обходительной дамой, занимал он две большие комнаты в большой коммунальной квартире. Здесь царила чинная атмосфера буржуазного уюта: массивная старая мебель, на полу – ковры, на стенах – картины, большей частью пейзажи, в золотых тяжелых рамах. Но никаких абстрактных, да и вообще сколько-нибудь оригинальных живописных работу Лозбекова не висело.

Я чувствовал себя не совсем уютно – на лицо была явная ошибка. По-видимому, Вася что-то перепутал или решил подшутить, а я, попав по его милости в дурацкое положение, должен был теперь срочно придумывать, как мне ловчее из этой ситуации выкрутиться.

Словно угадав мое состояние, Юлия Ивановна пригласила меня к столу и стала угощать очень вкусным ароматным чаем с какой-то сдобной домашней выпечкой. По ходу дела расспросила о моем житье-бытье. Поведала мне о своем увлечении хиромантией. Затем, как бы невзначай, попросила разрешения посмотреть мою руку. Она ее рассматривала с мягким воркованием, вертя в разные стороны и разминая, но в конце концов сделала лишь несколько общих замечаний любезного характера.

Затем взялась она раскладывать карты. По картам выходил мне полный успех во всех начинаниях, что ее очень обрадовало.

– Георгий, – сказала она грудным голосом, – что же ты медлишь? Покажи молодому человеку, что ты можешь предложить для его выставки.

«Ну все, – подумал я, – началось!»

Взволнованный Лозбеков притащил из коридора здоровенную папку и начал вытаскивать из нее свои работы. Он расставлял их на стульях, прислонял к мебели, раскладывал на полу.

И, о чудо! – все это были абстракции, выполненные в свободной, экспрессивной манере, и действительно с явным уклоном в космизм.

Лазбеков, как воробей, суетливо прыгал между стульями, ежеминутно снимал очки, нервно тер их мягкой синей тряпочкой и все бормотал, чуть задыхаясь, какие-то отрывочные слова. Юлия Ивановна явно любовалась им, прищурив светлые глаза, и в них сверкала искорка вожделения.

От неожиданности впечатление было ошеломляющим, и я искренне восторгался, расточая цветистые комплименты, и под конец забрал у счастливого хозяина все, что он показал – работ, наверное, двадцать пять.

Впоследствии, пока была жива Юлия Ивановна, я часто и довольно запросто приходил к Лозбекову: чайку попить да поболтать. И при этом не раз заставал у него в гостях различных знаменитостей, которым он все тем же манером демонстрировал свои работы. Про одну из них – итальянского кинорежиссера Де Сантиса – слышал я много любопытных историй.

Де Сантис любил живопись и, находясь в Москве, где он, как правоверный итальянский коммунист, получал «спецпаек», ходил по мастерским «независимых» художников, покупая у них за бесценок кой-чего для своего собрания. Когда он еще только первый раз оказался в Москве, то сразу же вышел на «лианозовцев». Немухин рассказывал мне, что на одном из просмотров, в бараке у Рабина, жена Де Сантиса, Гордона, подарила им большой набор открыток с репродукциями картин современных западных художников. Подарок произвел ошеломляющее впечатление, открытки стали делить, разыгрывать по жребию, ну, а Гордоне каждый из художников преподнес в знак благодарности по нескольку своих рисунков.

Впоследствии Немухин очень расстраивался, вспоминая об этом «дружеском» обмене, он чувствовал себя униженным, да и за товарищей своих было обидно: уж больно круто их по молодости лет, нищете и наивности западные благодетели порой обирали.

И я один. Рука пуста, как солнце.Что я сжимал – какой-то мандарин?Простреленное девочкино сердце?

Что я сжимал? Какое-то ничто…[142]

Со смертью Юлии Ивановны Лозбеков сначала раскис, затем пожух, потом оправился – нашел себе какую-то довольно молодую бабенку и вдруг напрочь исчез. И никто о нем ничего больше не знал – ни Ситников, ни Костаки, ни хронист московского авангарда всеведущий Талочкин. Был художник и нет его больше, весь вышел, растворился в небытии. Но фамилия-то осталась и заполнила собой маленький клочок пестро-узорчатого пространства в новой мифологии, что зовется «сказанием об андеграунде».[143]

Не зря же Андрей Игнатьев в своих беседах-посиделках настоятельно советовал слушателям присмотреться к мифу, где обычные для самых разных субкультур негативные оценки – «нищета», «безродность» или «нагота» выступают в качестве знаков некоей виртуальной власти, а их носители – как представители элиты.