«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Немухин замолчал, бросил на меня пытливый взгляд, затем встал и вытащил из-под газовой плиты вторую бутылку коньячного напитка.

– У меня там ухоронка, а то всякий народ приходит. Некоторые от гениальности своей только и делают, что рыщут повсюду как бешенные. Толя-то как раз человек тактичный. Да у него всегда и есть на что купить. А нам с тобой не грех немного расслабиться, раз уж серьезный разговор зашел. Давай еще «по полоске».

Пить мне никак не хотелось, но разговор, и вправду, получался интересным и я, скрепя сердце, согласился.

– Зверев, – продолжал Немухин, – это гений интуиции. Не то что твой Ситников хваленый. Тот-то паясничает, а здесь воистину явление русской духовной мощи. И это, заметь, понимают даже падкие на всякую дрянь иностранцы.

Приходит тут ко мне один такой – итальянец, но по-русски говорит вполне прилично, – и спрашивает: «Не подскажите ли вы мне, кто бы из московских независимых художников мог женский портрет хорошо написать?»

Я, естественно, говорю ему, что тут и выбирать нечего, лучше Анатолия Зверева не найти. Он как бы сомневается: портрет, мол, одной знатной дамы. Она человек в Италии знаменитый, не знаю, право, как ваш Зверев, справится ли? Эта дама должна быть абсолютно довольна!

Судили-рядили, наконец сговорились. Сначала делает Зверев за триста рублей и три бутылки виски акварельный портрет с фотографии этой дамы, ну а там – видно будет.

Приходит Зверев. Я ему объясняю: так, мол, и так, вот тебе фотография, с нее нужно акварельный портрет сделать, а потом, если понравится, будет и «маслаченко»[145] – это он так масленую живопись называл.

– Ну, ладно, – бурчит он, – выпить-то чего есть?

Налил я ему виски, он стакан принял и тут же, на кухне, портрет и написал. Можно сказать, одним духом – так же, как выпил. Только взглянул на фотографию, причем вскользь, в полглаза, и сразу же портрет изобразил. Такое ощущение у меня было, что без отрыва кисти. Хотя, конечно, это мне показалось – просто он с такой скоростью работал, что все мелькания кисти в один жест слились.

Отдал я работу итальянцу. Он вздыхал, вертелся: «Ах, и не знаю, право, понравится ли «нашей даме», уж очень необычно».

Наконец забрал портрет, пообещав вскорости сообщить, что и как, но с тем и исчез, – ни слуху от него не духу.

Прошло где-то с полгода, вдруг заявляется он ко мне и говорит:

– Вы знаете, работа понравилась. И «наша дама», а вы мне поверьте – это очень известный человек в Италии, – решила заказать Звереву свой портрет маслом. Только она хочет, чтобы написал он ее за один сеанс, и у себя в мастерской. Она считает, что художник должен работать в органически присущей ему среде.

– У Зверева, – говорю я ему, – ни мастерской, ни даже квартиры собственной не имеется. Если хотите, он у меня может ее портрет писать. Однако вы мою обстановку видите. Кухня да комната – вот и все ателье.

– Хорошо, хорошо, – говорит итальянец, – это, в сущности, не важно. Лишь бы «наша дама» портретом осталась довольна!

И вот, в назначенный день, приходит ко мне в мастерскую «наша дама». Действительно, необыкновенно красивая женщина. С ней, помимо итальянца, вваливаются еще два каких-то лба, похоже, охранники.

Я в комнате все подготовил. Поставил холст на мольберт, на палитру красок надавил, рядом несколько кистей положил.

Звереву пить в этот день не дал. Настроение у него плохое, сидит злой, того и гляди, плюнет на все и уйдет.

Входит дама в мою комнату. На ней платье необыкновенной красоты: все в блестках и переливается. Здоровается, руку Звереву протягивает. Он в ответ чего-то бурчит невнятное, смотрит в пол, руки протянутой не замечает и сразу к мольберту идет.

Предлагаю я даме на стул сесть, охранников на кухню выталкиваю, – развернуться, мол, негде, ну а мы с итальянцем остаемся.

Зверев посмотрел на даму с минуту и, не говоря ни слова, пошел кистью махать. Потом еще раз взглянул, причем не прямо, а как-то сквозь веки, да еще одно веко аж пальцем оттянул, словно у него глаза слипаются. Затем, еще раз промахнув по холсту кистью, отбросил ее, загреб всей пятерней оставшуюся на палитре краску и на холст ее – хрясь!

– Все, – бурчит, – готово, можете идти, – а сам с брезгливой миной пальцы тряпкой оттирает.

Итальянец подбежал к даме и объясняет ей, что сеанс де, закончен. Она ему тоже что-то говорит – как я понял, удивляется, почему, мол, так быстро. Потом вспыхнула вся, вскочила и на кухню пошла. Там они ее все обступили, лопочут наперебой, шубу на нее надевают. Потом – «до свиданья, до свиданья» – и вылетели они от меня, как будто бы с пожара.

Через неделю приходит ко мне итальянец портрет забирать. Разглядывает его и так, и эдак, вздыхает с сомнением, потом спрашивает: «И сколько это, по-вашему, стоит?»

«Три тысячи рублей, – объявляю я, – и те же три бутылки виски в придачу».

Он аж подскочил. «Как же это так, – визжит, – почему же так дорого? Нет, это невозможно! Он же и часу не работал! Да и неясно еще, понравится ли это вот, хм, все…»