«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Вот, скажем, Анатолий Зверев. Он же работал исключительно по вдохновению, от случая к случаю, и как бы «левой ногой». Притом норовил не столько художником, сколько философом себя заявлять. Целую систему «противостояния безумствам жизни для индивидуума, обитающего в костном обществе», разработал. При этом, как положено истинному гению андеграунда, олицетворял он собой и «нищету», и «наготу», и «бесприютность». Благодаря наличию подобных знаков виртуальной власти превратился бродячий художник Зверев в московского Толю Блаженного – харизматическую личность, упорно мифологизируемую почитателями еще при жизни, а уж после кончины – и подавно.

Когда, покончив с абстракционистами, решил я заняться «фантастическим» искусством, то Ситников посоветовал мне непременно работы Зверева разыскать. Они, по его мнению, относились к разряду фантастического экспрессионизма.

Однако с добыванием картин Зверева по началу возникли затруднения. Дело в том, что Анатолий Зверев мастерской своей не имел, определенного местожительства тоже, и по большей части пребывал в состоянии возбужденного подпития. Лимонов Зверева не любил: «Анатолий Зверев мне не нравился. Опасный человек. Пьешь и не знаешь, не даст ли он тебе в следующую минуту камнем по голове. Все пили, чистеньким никто не был, но именно Зверев производил впечатление мрачного, неприятного человека, а я чувствую людей!»

Зверев тоже людей чувствовал и умел ими манипулировать, недаром был он всюду желанным гостем и всеми – от электриков-алкашей до академиков разных наук, привечаем. В московском андеграунде он был «Личность», тогда как Лимонов – скорее «казус». Лимонова Зверев явно чурался. При случайных встречах с ним выказывал себя мрачным угрюмцем. В разговорах имени Лимонова не произносил, а характеризовал его не иначе как «эта сука».

Про Зверева рассказывали всяческие легенды: будто работать он может только на бумаге и всегда без подготовки, спонтанно, из женщин любит только старух, всегда боится «заразы» и пьет все, что горит. Работы свои Зверев якобы не хранит, а разбрасывает где попало: дарит симпатичным людям, продает за бутылку или на курево меняет. К тому же он еще и замечательные стихи пишет. Истинно русский гений!

В саду, в тени, буквально в гуще самой,Сидела в черном – черная краса.Коса – упала.У куста – устаЧуть блеклых губ мечтательницы странной.Дух чародеев, дух весны,

Дух грусти и любви-печали,И небо – синее – в сиреневом цвету.Открыты взоры на – ту-ту! —Сирена дикая…Душа – ушла.

Неизъяснимая щемила грусть-тоска.И, закусив букет волос своих,Она писала тихой живописью стих.Вы – узнаете их?В саду цвела сирень – у них.[144]

Считалось, что Немухин Звереву первый друг, потому я решил его в мастерской Немухина поискать. Немухин встретил меня хмуро. Он мучился с похмелья, но одному пить не хотелось. На мой вопрос: не обретается ли у него «Зверь»? – Немухин с досадой ответил:

– Нет его здесь. Был да весь вышел. Уже неделю как не заходит. А то ведь месяцами живет. Впрочем, не только у меня. У него по всей Москве лежбища имеются. И ведь какую моду взял: всегда заявляется как снег на голову! Да еще порой обделается весь по пьяной несдержанности. Придет и скулит в дверях: «Старик, что же это такое может быть? Как это получилось-то, а, старик?»

Я его на кухне в корыто с водой сажаю, чтобы отмок.

Он у меня, можно сказать, что и столуется. Если в трясучке, то сразу же просит, чтобы я ему щей налил. Это у него от крестьянства привычка такая – как что, так щи горячие хлебать. Он родом из Тамбовской губернии. Там, при усмирении какого-то крестьянского восстания, в дом к ним солдатики гранату бросили. Папашу насмерть прибило, а его, маленького пацана, контузило. Оттого он такой странный и есть. Впрочем, возможно, что ему от гранаты взрывчатая экспрессия передалась.

Ну что, давай маханем «по полоске», как Зверев говорит. У меня тут коньячный напиток имеется, ни разу не пробовал. Мы выпили и заели бодрящий сивушный привкус напитка краковской колбасой, которую Немухин аккуратно порезал толстенькими колечками. Затем выпили и по второй «полоске». Немухин оживился, закурил и, всматриваясь в свою недописанную картину, задумчиво сказал:

– Который месяц уже с ней вожусь, никак не идет, а у Зверева все на одном дыхании. Была бы только бумага. Одну за другой шпарит, и все без прокола. Тут вот, месяца три назад, написал он портрет одной итальянки. Знаешь, буквально минут за сорок, притом абсолютно точно.

История этого портрета по-своему очень интересна.