«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

– Очень нужная и своевременная идея! Полностью вас поддерживаю. Выставку нужно расположить в нашем институтском музее. Там со светом все в порядке, а стены можно затянуть какой-нибудь плотной материей. Сейчас свяжемся с профкомом, попросим у них деньжат. Они не откажут.

Профком, конечно же, не отказал и я, купив ткань, обтянул ею стены музея, где были размещены плакаты и фотографии, иллюстрирующие успехи отечественной гигиенической науки.

Потом начался самый сложный этап – определение участников выставки, которая с самого начала понималась как ретроспективная.

Ситников выдвинул идею, тов. Пушкин наметил программу ее реализации, а Гуков предложил первого участника. И им оказался художник Козлов. Я был знаком с симпатичным художником Алексеем Козловым, который писал всякие там ложки да плошки в несколько наивном псевдорусском стиле, и потому охотно согласился. Договорились, что Гуков приведет его к нам в институт, чтобы он огляделся, уяснил для себя какие условия у нас имеются.

– Пусть лучше сначала сам придет, а то ведь он, черт, привередливый! – в сердцах добавил Гуков.

Художник Козлов оказался совершенно мне незнакомым низкорослым тщедушным человеком по имени Борис. Лохматые, как бы насупленные брови придавали его сухощавому лицу суровый вид. Прибыл он в институт с большим понтом, в сопровождении целой свиты, состоявшей из таких же, как и он сам, хмурых, озабоченного вида бородатых особей, притом еще до неприличия молчаливых. Гукова с ними почему-то не было, кажется, заболел.

Недоверчиво осмотрев помещение, Козлов вытащил из сумки картину и прикрепил ее к стене. На картине была изображена некая изможденная личность, пытливо всматривающаяся во что-то из окружающей ее мглы.

– Ну как мой Христос? – с вызовом спросил Козлов, обращаясь больше к своему мужественному окружению, чем к нашему комсомольскому активу, – пойдет на этом фоне или как?

Бороды зашевелились и замычали нечто неопределенное, но явно в позитивной тональности.

– Хорошо, – сказал Козлов, – попробуем. Надо, пора уже выставляться, да! Кстати, а кто еще будет участвовать-то?

Это спросил он, обращаясь уже непосредственно ко мне.

– Ну, я не знаю еще точно про всех, вы как бы первый определились, думаю, что Ситников Вася не откажется, с Тяпушкиным я хотел поговорить да с Немухиным… Оскар Рабин тоже обещал. Для разнообразия какого-нибудь «сюрреалиста» привлечь можно, Анатолия Брусиловского, например…

– Понятно, понятно, – прервал меня тут Козлов, – остальные, небось, все евреи будут. Без них ведь ничего не обходится. Всюду ужами вьются, куда не плюнь. В России ни одного непроплеванного места не найдешь, все евреи своим очернительством ядовитым загадили. Русскому художнику в родной-то, заметьте, стране места нет. Ну как тут свою самобытность, нравственный наш приоритет заявить? Все время на горле стоят, гады! Первая выставка, а они уже тут как тут!

Лицо его дергалось, пальцы судорожно сжимались в кулаки, и я даже испугался: не забьется ли он в падучей? Я посмотрел на бородачей из его свиты, но в выражении их лиц беспокойства не обнаружил. С задумчивым видом, не говоря ни слова, кивали они головами в такт подвываниям своего кумира. Даже угрюмый Иисус на картине, казалось, одобрительно подмаргивал из мрака небытия: мол, верно мыслит товарищ. Уж кто-кто, а я-то знаю, на своей шкуре испытал, что это за народец, соплеменнички-то мои милые. Наш комсомольский актив обомлело таращил глаза.

– Ну ладно, – остыл наконец Козлов, – я, пожалуй, пойду, а вы мне сообщите потом, что и как. До свидания.

И они ушли.

– Ты уж извини, но не понравился мне этот Козлов, – сказала вдруг Криворучко, – когда мы уже шли с ней в партком, чтобы доложить о результатах наших переговоров, – склочный он тип, хоть и художник. Лицо злющее, как у хорька, и никакой обходительности. Наверное, импотент. С ним обязательно в какую-нибудь дрянь влетишь.

И Бориса Козлова, художника, который по мнению его почитателей: выйдя из периферийного модуса сознания, сумел развить в себе центростремительные энергии и пробился к логике большого космоса, вопреки механическим шумам времени, – исключили из списка предполагаемых участников моей выставки.

По каким-то странным обстоятельствам тогдашнего бытия никто больше из художников не поинтересовался, в каком помещении и как будут развешены его картины, и желание посетить наш институт не выказал. Спрашивали обычно: «Сколько картин надо?» – затем, без лишних разговоров, столько и давали.

Один только Ситников начал вопиять, когда я к нему заявился, о выставке рассказал и попросил побольше картин дать.