«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Гробман жил в «Текстильщиках», в «хрущевской» пятиэтажке, где ему посчастливилось обладать небольшой квартиркой, которую он превратил в нечто среднее между музеем русского авангарда и антикварной лавкой. На стенах висели работы Малевича, Родченко, Розановой, Бурлюка, Степановой, Штеренберга… – главным образом мелкая графика – все, что впоследствии стало гордо именоваться как «Собрание М. Гробмана» и вдобавок, конечно же, шедевры самого хозяина дома. Была у него и настоящая фисгармония, которая шипела и рычала, когда он старался выдавить из нее стройные, гармоничные звуки.

Но особенно изумило меня, что все вокруг буквально ломилось от изобилия предметов русской старины, церковного искусства и утвари, подобранных с большим вкусом и пониманием. Дверные косяки между комнатами увешаны были крестами, фигурными складнями, эмалями, окладами. На фронтальной стене, прямо напротив входной двери, переливалось теплыми охряно-золотистыми тонами некое подобие храмового иконостаса, составленного, может быть, сумбурно, не канонически, но зато из большого числа икон хорошего письма.

Разделительные промежутки между предметами церковного и светского искусства занимали лубочные картинки, завлекательные и забавные.

Но никакого мусора, что оставляет на берегах жизни река времен в своем теченье, – как то: старой рухляди и всяческого занимательного хлама в замечательной квартире своей Гробман не держал. Во всех деталях интерьера здесь сразу же ощущались до мелочей продуманный музейный порядок, кропотливая непрестанная работа рационального ума и непременно «концептуальный» отбор. И сам хозяин, показывая картинку, рисунок, икону или какую-либо занимательную вещицу, непрестанно намекал на это: мол, всякий предмет здесь не просто так, а являет собой «вещь в себе» – в том смысле, что имеет цену, и притом немалую. Вот, например, лубочная икона, ею долгие годы пренебрегали, можно сказать, что брезговали, а он, Миша Гробман, распознал ее уникальную ценность и стал собирать никому ненужные доски, и потому имеет сейчас превосходную коллекцию.

Показывая мне свою коллекцию, Гробман словно декларировал, что мыслящая сила и творческая способность обе равно присущи и равно необходимы – и философу, и поэту, и художнику. При этом он постепенно входил в раж: гордо встряхивал головой, жестикулировал, теребил усы… Открытый ворот рубахи обнажал очень белую, мускулистую шею и полукружия ключиц, похожие на подковы.

Горячечный энтузиазм хозяина, мистическое очарование смотрящих со стены иконописных ликов, строгая символика крестов разнообразной формы да и сам воздух в квартире, казавшийся немного затхлым, келейным, насквозь пропитанным аскетическим религиозным миросозерцанием, все это настраивало на возвышенный лад и потихоньку угнетало. Казалось, что здесь на лицо явное недоразумение: и попал я случайно не в художественную мастерскую авангардиста, а к одному из знакомых моей тетушки, какому-нибудь «духовному чаду» отца Александра Меня, в некую обитель, где пестовало себя истовое православное сознание, и где оно в силу понятной отчужденности от внешнего мира обросло, как диковиный зверь, столпник или пустынник, коростой из собственных же сакральных ценностей.

Так вновь и вновь родные тениНас посещают и томят,

И превозмогши цепь забвенийО прошлом мире говорят.И вдруг в угаре узнаванья,В угаре боли и беды,

В своем замедленном сознаньиМы видим Божии следы.[148]

«Вот тебе, тетушка, и эксцентрик! И верь после этого людям», – подумал я с тоской и уже собирался было под благовидным предлогом откланяться, как тут Гробман, видимо, приглядевшись ко мне внимательней, почуял, что с религией несколько «пережал», и сменил пластинку.

В ход пошли пространные рассуждения о влиянии лубочной картины на художников русского авангарда. С такой же, как и раньше горячностью разглагольствовал он о Хлебникове, Крученыхе, Малевиче, Кандинском, братьях Бурлюках и экспериментальном искусстве, проявляя при этом завидную убежденность, эрудицию и знакомство с видными авторитетами в этой области. Лексический состав его речи, приправленный изысканным набором ненормативных словосочетаний, приобрел молодецкую пестроту, бойкость и лубочную выразительность. Особенно запомнился мне неологизм «ебальный станок», который он использовал для характеристики собственного творческого метода.

И атмосфера вокруг стала совсем иной, изменившись, словно по-волшебству или же в театре, когда декорации оставлены те же, но играется совсем иная мизансцена: в данном случае вместо «торжества Православия» давалась «история русского авангарда».