«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

«Такие «ничтожные пустячки», как освещение – решают все. Чем слабее и рассеяннее, тем лучше. При том обязательно объект должен быть освещен от тебя! Это надо строго соблюдать».

(Из письма В.Я. Ситникова)

Повсюду в комнате стояли, лежали, валялись всякие диковинные вещи, штуки и штучки: здоровенная дубовая колода, веретена, прялки, ухваты, чугунные горшки, камни странной формы, гербарии и коллекции бабочек в добротно остекленных ящичках, банки с заспиртованными пресмыкающимися, сломанная швейная машинка «Зингер», граммофон с огромной витой трубой, старинные церковные книги в изъеденных червями окаменевших кожаных переплетах, почерневшие иконы, и огромное множество бутылок самой причудливой формы и расцветок.

Сколько сделано бутылок на земле.Разных форм бутылки эти на земле.

Есть бутылки темно-синего стекла.Есть зеленые бутылки на земле.И в аптеках есть бутылки, и в пивных —Много сделано бутылок на земле.Чердаки бутылок прячут тьму.

Разве счесть бутылки на земле?[77]

Справа, в ярко освещенном рефлекторами «демонстрационном» углу, сразу же напротив входной двери, была закреплена на подставке большая икона апостолов Петра и Павла, сильно подпорченная, но явно старая и хорошей работы. Вплотную к ней, на сундуке, стояла жестяная банка, набитая всевозможными кистями и кисточками, лежала палитра, тюбики с краской, сапожные щетки, а рядом располагался большой мольберт, и на нем обычно – холст с недоделанной еще картиной.

Чаще всего это был какой-нибудь «Монастырь» – замысловато писаная картина, на которой изображался некий «Древний русский монастырь в 12 часов дня с очень густым снегопадом, при белом небе» и площадь перед ним. На площади – обыкновенная московская толчея: мороз и солнце, день чудесный, гранит леденеет, народ суетится, милиционеры алкаша в «корзину» волокут, толстая тетка в ватнике и огромных валенках воздушные шарики продает, а другая – пирожки с повидлом, на мавзолей колхознички глядят,

вороны каркают, бульдогообразный пес на кошку рычит, пацаны озоруют, праздные обыватели, притоптывая ногами, чинно беседуют…

«Мороз сегодня крепкий», —Поеживаясь зябко,Один – который в кепке, —Сказал другому – в шапке.А тот в ответ на это:

«А ты что ж думал – лето?»[78]

А на самом переднем плане, где-нибудь сбоку, в нижнем углу, восседает Василий Яковлевич Ситников собственной персоной: со свинскою ухмылкою, в подсученных до колен драных черных трикотажных спортивно-тренировочных портках и замызганной грязью белой спортивной майке и, извернувшись всем телом, что человеку понимающему должно указывать на правильно взятый ракурс, живописует это бытийное великолепие.

Седалищем для Ситникова служат всевозможные фолианты типа «Анатомия человека», «Техника рисунка», «Масляная живопись», «Энциклопедия искусств», причем таких внушительных размеров, что в обычной жизни и не встретишь никогда. Но это тоже с умыслом и не без ехидства. Ибо многопудье классического искусствознания должно было с одной стороны символизировать факт всесторонней образованности и безусловного владения маэстро подспудными тайнами живописного мастерства, а с другой – указывать на наличие у него кукиша в кармане, поскольку задницей своей он недвусмысленно давал понять, что срать хотел на всю эту вековую академическую дребедень.

Вся поверхность такой картины «оснеживалась», т. е. записывалась мелкими выпуклыми узорчатыми снежинками, из-под которых мавзолей, людские фигурки, всевозможные предметы и детали, да и сам монастырь пробивались с трудом, создавая иллюзию непрестанной пульсации уплощенного на холсте объема.

При расчетах с покупателем каждая снежинка оценивалась в рубль, соответственно стоимость картины оказывалась пропорциональной количеству снежинок.

– На остальное, что там намалевано, мне наплевать, – объяснял Ситников покупателю, – я деньги только за снежинки беру, в них вся работа.