«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

Тогда только и смягчатся взаимные обвинения да исчезнет всегдашняя экзальтация этих обвинений, мешающая ясному пониманию вещей и сойдемся мы единым духом, в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему!

Понятно тебе?

«Повторяю и напоминаю. Мы все очень отстали уже от спокойного и тихого созерцания неподвижных зрелищ, таких как картины и скульптуры…Надо уметь извлекать из зрелища всю его силу. Вкусную еду надо есть досыта. А чтобы еще больше ощутить радости, надо есть натощак. Вот как!»

(Из письма В.Я. Ситникова)

Глава 7. Флигель на Малой Лубянке

При всей своей желчности ко мне лично относился Гуков с симпатией. Он меня однажды с Ситниковым-то и познакомил. Дело было вечером, делать было нечего. Сидели мы как обычно в «Русском чае». В окна лупил дождь. От его нудной, мелкой дроби по стеклам сводило скулы, страстно хотелось тепла, уюта, легкой, не отягчающей душу беседы. Добродушный мордатый офицер-сибиряк, случайно забредший «на огонек», щедро угощал и, пользуясь столь удачным случаем, радостно делился со странноватой для него публикой удивительными секретами утиной охоты:

– Весною разрешается бить только селезней, а при стрельбе по стаям подбиваешь больше уток, нежели самцов.

И тут, часу в восьмом, заходит Делоне, мокрый, раскрасневшийся и, естественно, не в духе. Напросился за наш столик, заказал себе коньяку и начал сходу про Эренбурга рассказывать – что-то весьма критическое.

Офицер, которого беспардонно перебили на самом интересном месте, покорно замолчал, и Делоне беспрепятственно распустил свою пьяную беседу.

Илья Эренбург повсеместно считался в те годы личностью весьма почтенной – эдакий первый официальный диссидент: сам Никита Сергеевич на него серчал и товарищ Шолохов «дружески» корил. Твердокаменные патриоты за него горой стояли, потому что покойный тов. Сталин приказал в известные годы: «Эрэнбурга нэ трогать».

Скептики и диссиденты тоже относились к нему с уважением: когда по указке партии и правительства ошельмовывали Бориса Пастернака, Эренбург вел себя пусть индифферентно, но достойно, без излишней подлости. Ко всему прочему он явно сочувствовал неофициальному искусству, а его секретарша – Наталья Ивановна Столярова, исключительно отзывчивая женщина, долгие годы проведшая в концлагерях, всегда помогала различного рода молодым «гениям».

Посему слушали Делоне неохотно, «без огонька». Он все никак не мог нужную ниточку зацепить, чтобы разговор пошел. От этого еще больше краснел и злился. Тупое отчаяние, над которым глухо закипало бессильное бешенство, овладело его душой.

– Этот самый ваш Эренбург, «лохматый», как его «дорогой Ильич» ласково величал, такое вот письмецо по случаю «дела врачей»[74] своему старому товарищу по партии – Иосифу Людоедовичу Сталину, в пятьдесят втором году накатал:

«Простите, дорогой товарищ Сталин, еврейский народ за его предательство по отношению к великому русскому народу, отведите от него священный русский гнев».[75]

Ничего себе, да? Это еще надо посмотреть: кто кого предал. Тот еще просвещенный коммунистический либерал! А сколько он наивных людей на «Советскую Родину» заманил, скормил, так сказать, родному большевистскому дракону – не сосчитать. Недаром же у самых истоков стоял, откуда реки крови текли! Товарищи «по борьбе» такое или не прощают, или не забывают.

Однако для любой беседы, чтобы она шла легко и доставляла удовольствие, нужна очень тщательная подготовка и целеустремленность. У Делоне же с подготовкой дело обстояло неважно: коньяк он свой пил сам, а слушатели, чувствуя себя в долгу перед офицером, проблематику его обличительную развивать не хотели. Даже Гуков на этот раз не встрял, хотя его любимую тему полоскали. Делоне еще немного покувыркался, сказал мне и Севе Лессигу что-то вроде комплимента: «По всему видно, вы, ребята, Босха любите», затем, окончательно обидевшись на всех и вся, допил свой коньяк и, не прощаясь, ушел.

Потерявший жизнерадостность в атмосфере чужеродной ему стихии офицер-сибиряк тоже откланялся, за ним и другие потянулись.