«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие

И сады, и пруды, и ограды,И кипящее белыми воплями Мирозданье —лишь страсти разряды,Человеческим сердцем накопленной.

В стеклах его очков дрожит мутным желтым пятном отражение электрической лампочки. Я куда-то лезу и под оптимистическую декламацию Нутовича:

О, верь игре моей, и верь

Гремящей вслед тебе мигрени!

– обретаю бутылку портвейна…

Под утро Нутович, с отвращением всматриваясь в белесый предрассветный туман за окном, говорит:

– Старик, действительность омерзительна, а мне сегодня, увы, предстоит в нее окунуться. – Он работает фотографом в Третьяковке. – Какое было бы счастье, старик, если бы я имел вот эту твою картину, чтобы хоть изредка, но очищать душу. Ведь даже зяблик не спешит, Стряхнуть алмазный хмель с души. Вот так-то.

И он уходит – с пустым портфелем в руке и подаренной мною картиной под мышкой.

Мы сидели в угрюмой каморке

За бутылкой плохого винаИ глядел, неподкупный и зоркий,Чей-то глаз из ночного окна.Всё призывней неслось из-за двериГрустно-сладкое пенье сирен,И зеленые, юркие звери

Пробегали по сырости стен.Завывала и пенилась вьюга,Рос на улице снега настил,И в глазницах печального другаБыло видно мерцанье светил.[91]

Помню, как Оскар Рабин сказал мне в своей спокойной манере:

– Все собиратели – явление дикой природы и все они от одного корня идут. И Костаки, и Нутович, и Русанов и Талочкин, и ваш приятель – адвокат, все они одинаковым образом и непоправимо сдвинуты «по фазе». Одним словом – московские хроники.

Вот и в тот день, когда, прихватив меня с собой, отправился мой адвокат к Ивану Алексеевичу Кудряшову[92], имел он намерения куда более серьезные, чем просто своим визитом уважение старику выказать. Ибо давно уже вожделел он заполучить одну его замечательную авангардную картинку. Дело, между тем, никак не клеилось и по многим причинам.

Конкуренты, учуяв, что и он зарится на «Кудряшевское» добро, заняли плотную оборону и, по-видимому, сговорившись меж собой, буквально не вылезали из квартиры художника[93].

Особым авторитетом пользовался академик медицины Мясников, который подвизался как бы в роли домашнего врача. Однако и Костаки большой вес имел, и другие коллекционеры – Рубинштейн, Мороз… и даже Немухин. Немухин себя к собирателям не причислял и даже порицал однодельцев, которые были подвержены этой вредной, с его точки зрения, для художника страсти. Однако все знали, что он до антиквариата жаден и старую вещицу, особенно фарфор, если уж она к нему попадет, из своих рук не выпустит. Что же касается Кудряшова, то тут Владимир по всюду объявлял: это он, мол де, первым отыскал всеми забытого мастера и сделал ему имя среди московских коллекционеров.

Однако отношения Кудряшова с коллекционерами складывались не просто. Старик находился, «к несчастью», в здравом рассудке и, исполненный творческих планов, цеплялся за свои ранние работы, не желая их продавать. Немногочисленные работы эти служили ему своеобразным допингом, он как бы отталкивался от них, чтобы лучше разбежаться, не понимая по старческой наивности, что бежать-то уже не может. Блестящие, но бесполезные порывы.

Другим отягчающим обстоятельством была бытовая нетребовательность Кудряшова: жил он вдвоем с женой, маленькой нервной старушкой, тоже в прошлом художницей, ученицей Александры Экстер, и хоть и нуждался, но за долгие годы с этим состояние свыкся.

Так что вожделел мой адвокат пока о несбыточном, но отступать не хотел. Он ходил к Кудряшову регулярно, принося с собой свежий кефир, булочки с изюмом, хитровато прищурившись, шутил при встрече с конкурентами, и охотно выслушивал туманные разглагольствования старика об искусстве.

На дворе была весна. День выдался на редкость погожим: солнечный, яркий. Казалось, что весь люд московский, а вместе с ним и приезжий народец на улицу высыпал, такая толкотня стояла. Все куда-то спешили, но без остервенения, и вели себя на редкость беззаботно, дружелюбно, весело. От «Охотного ряда» шли мы с адвокатом пешком, любуясь свежим обликом города, вчера еще казавшимся таким безнадежно состарившимся и усталым, динамикой его резких линий, контрастами светотени, умиляясь густоте изумрудных оттенков молодой зелени на газонах, по которым ходили, степенно переваливаясь с боку на бок, черно-сизые, блестящие грачи.